– Я. – Ильюшка потянулся, смачно так, со вкусом. – В какой-то мере… Егорушка, просвети нашего… храбреца…
Егор скукожился.
И себя обнял.
– Ну же, дорогой, не стесняйся, а то я могу подумать, что ты у нас тварь неблагодарная… за людьми это водится, конечно, но все одно огорчительно…
Илья передернул плечами.
Потом руки расправил, потянулся так, смачно, до хруста в костях.
– Зачем? – Еська вдруг явственно понял, что вновь пропустил время, когда бить имело смысл. Сейчас же… и вправду ножа возвернут. Да в самое горло. И захлебнется он, честный вор, сталью и собственною кровью.
И будет это, может, очень героично, но все одно глупо.
Снаружи громыхнуло так, что крыша подскочила, посыпалась с потолка мелкая травяная труха. Стены ходуном заходили.
– А Фролушка-то не на шутку разошелся. – Архип Полуэктович бумажку-то в конверт возвернул, а конверт Еське сунул, мол, держи свои откровения. Запоздали они слегка.
– Не выйдет. – Илья покачал головой.
– Что не выйдет?
– Ничего у вас не выйдет. Его сил, может, на всякую мелочь и достанет, но вы же осознаете, что все это – лишь начало… весело будет. А ты, Егорушка, не морщись… радуйся, что жив остался.
Щучка качнулась было, но Еська удержал. Она, может, и шустра, но не шустрей этого вот, кем бы он ни был… а кем он был?
Сие вопрос занимательный.
– Отпусти мальчика, – попросила Люциана Береславовна, рученькой руку оглаживая. Колечки перебирала. Смотрела на них и еще на пальцы свои белые, тонкие.
– Так нету мальчика. – Ильюшка развел руками. – Нет и не было никогда… точнее, когда-то он был, хороший такой, славный паренек… матушку любил. Сестриц. Отца вот уважал… до того уважал, что во всем на него походить желал… и помогал, да…
Ильюшка провел ладонью по лицу, возвращая прежнее выражение, слегка растерянное, потерянное, будто бы он до конца так и не понял, где пребывать изволит.
– И когда батюшке в руки книжица известная попалась, он первый подсказал, на ком испытать. Конечно, сестрица дорогая чахоткой чахла… того и гляди вовсе преставится. – Ильюшка скорчил скорбную мину, получилось не очень ладно, как у скомороха на тещиных похоронах. – И жаль ее, и для науки польза… батюшка подумал и согласился… забыли оба, чем этакие игрища чреваты. Девок-то они возвернули, что хорошо… с матушкой сложней вышло, уж больно крепка ее вера оказалась. Защитила… – Ильюшка хохотнул баском.
А крыша дома вновь подскочила и села, показалось, кривовато. Во всяком случае, Хозяин, люду болей не чинясь, из-под пола выполз, заохал, заахал, запричитал, что того и гляди хату-то развалят магики-ироды, а она, за между прочим, не один десяток год стояла и века б еще простояла.
Завыло люто.
– Ишь, разгулялся ваш-то… – Ильюшка почесал затылок. – Но мы ж о нашем, о прошлом… вот, помнится, в прошлом-то разе встретила меня Марьяна Ивановна… такая кругом вся из себя женщина обходительная да серьезная, у ней не забалуешь. И приманила, значится…
– Чем?
А Люцианушка-то Береславовна вся белым-бела сделалась, ажно в прозелень. Нечиста, значится, совесть ее… ручки сухие в кулачки сжала, того и гляди, с кулачками этими на Ильюшку бросится, потерявши всякий лоск боярский.
Интересно.
Еська моргнул и ножичек погладил. Его б обратно в рукав послать, но… задница, не единожды поротая, а потому страсть до чего чуткая, подсказывала – не надобно руки пустыми оставлять.
Отчего?
А и непонятно. То ли момент удачный выдастся, то ли… главное, с ножом оно верней, чем без ножа. Еська на супружницу свою оглянулся. Та замерла, что борзая на зайца полететь готовая, только кончик носу и дергается.
Бровки приподняла.
Глаза… ох и зелены, лядащи…
Еська-то ее руку нашел, так, на всякий случай, а то мало ли, вдруг да хватит в благоверное дури, чтоб на магика с голым задом кинуться… ну не с задом, а все одно без должного умения. Пальцы-то леденющие. И сама-то… ее б к Побережью свозить, на море, где, слыхал Еська, воздух до того пользительный, что и чахоточные к жизни возвертаются. Она-то не чахоточная, ей, может, того воздуху с полглоточка бы…
И не такая уж вредная, как ему думалось.
А что лядаща, так небось не от сладкое жизни. Ничего, вот закончится все, и повезет ее Еська хоть к морю, хоть к лесам Выжгонским, которые тоже не просто так, а полезны, там еще курорту на манеру саксонскую справили, чтоб жить честному люду в пользе и под целительским присмотром. Глядишь, и покруглеет женушка что задом, что передом. На крайний случай Еська и только на зад согласный.
– Чем приманила? А пеплом из костей моих. Она-то, в отличие от некоторых, и умна была, и умела, знала, что кроме самой шкатулки и содержимое ее значение имеет. Пригрозила, паскуда, мой пепел покою предать… а мне еще рано упокаиваться. Я еще и не пожил-то…
Хрустнули руки.
Размялись пальцы.
– Или вот служить ей… что делать оставалось?
Молчит народ. Егорка головушкой крутит так, будто его по этое головушке молотом приложили, не меньше. Кривится.
Морщится.
Что за дела у него с этою нелюдью? Ничего, Еська не гордый, спросит. Но опосля, потому как внове крыша заплясала, будто по ней табуны перегоняли конские. Хозяин-то заохал, на колени пал пред Ареем, причитая:
– Пощади, догляди… Хозяюшку не доглядел, так хоть домик… без крыши останемся… ой померзнем, ой…
Девка-то Елисеева, в рубаху, Люцианой жертвованную, обряженная, подобралась.
– Куда смотришь? – зашипела Щучка и пальцы стиснула.
– Куда хочу, туда смотрю.
– На лярву эту?
– С чего это лярву? – Нет, девка-то хороша, где только сыскал братец дорогой посеред лесов глухих этакую-то зазнобушку? Светла волосом, томна взглядом, глядишь и не наглядишь… – Может, она приличная.
Щучка только фыркнула и руку свою высвободить попыталась. Ага, а Еська взял и позволил.
– Пусти…
– Не пущу. – Он к себе притянул и приобнял, как умел, одною рукой. Шепнул на ухо: – На поясе в кармане мешочек есть… в нем камушек махонький, плоский.
Благо сообразила, головушку на плече устроила, к мужу прильнула, будто век не видала и соскучилась. А все одно на Елисееву женушку поглядывает. И та только бровку подняла, мол, чего хочешь, не надобен мне твой супруг, ни даром, ни с подаром.
– Тише, детки, не бузите. – Ильюшка пальчиком погрозил, и Еська вдруг понял, что ног своих не чует. Нет, они-то, ноги, есть, иначе как бы он стоял, вот только совсем он их не чует. И коль шелохнется, то упадет.
– И ты не бузи… гостьюшка незваный. – Архип Полуэктович плечом дернул, крыло выпуская. Куцее, будто обскубанное. – Мы ж вроде говорим? Аль все ж воевать полезем?
– Поговорим, – согласился Ильюшка, – конечно, поговорим… куда вам воевать? Вы еще навоюетесь…
И аккурат на слова эти крыша таки и треснула, как была, на две половины. Сперва-то Еська и не сообразил, что деется. Вновь загудело. Захрустело, да так протяжно, будто дому руки крутили-выкручивали, полетела
