– Помощь какая нужна?
– Деньги есть. А черного кобеля… Ну, сам понимаешь, – махнул я с безнадежностью рукой и перевел разговор: – Тебе живот-то сильно распороли?
– Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.
– Пижоны…
– Если что, расширились бы. – Папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.
– Я в ординаторскую зайду, да? Чтобы посмотрели шов?
Папа с сомнением поглядел на посаженную на клеол повязку.
– Да, надо бы проверить, – протянул задумчиво.
Я побыл с ним еще минут пять и засобирался – неловкость продолжала висеть в воздухе, и разговор постоянно пробуксовывал.
– Ты там это… – Папа настороженно взглянул на меня. – Не болтай пока ничего лишнего.
– Понятно дело, не дурак, – ответил я.
На том и расстались.
В ординаторской было пусто. Я озадачил молоденькую постовую, а потом побрел, размышляя, по коридору.
Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?
Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я не хотел превратиться в одинокого мизантропа.
Сейчас же… Сейчас мне надо было понять, не совершает ли батя ошибку. Я не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс – взлететь в новой жизни? В этом можно было попытаться разобраться. А раз можно, то и нужно.
Во мне медленно закипала злость – не на кого-то конкретно, а вообще на жизнь. И так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох, – разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!
Время – вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение – я могу решить почти любой вопрос по отдельности, но не могу решить их все вместе.
От чего отрезать? Что лишнее?
Тома? Мелкая? Семья? Математика?
Все. А больше у меня ничего и нет.
Я невольно закряхтел, словно корячась под неподъемным грузом.
«Надо выкручиваться, – приказал сам себе, – и вертись как хочешь!»
С этими благими мыслями я свернул к туалету.
В большом предбаннике, общем для мужской и женской секций, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться – характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и ядреный запах сортира.
Я остановился, словно налетел на стену.
Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.
– Кузя? – ошеломленно пробормотал я. – А ты-то что тут делаешь?
Впрочем, она уже собралась.
– Работаю я здесь, Соколов, работаю. – Последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи. – Иди куда шел, не мешай.
– Ага… – Я все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли. – За маму?
– Тебе-то какое дело? – Она перенесла ведро в раковину и включила воду.
Я подошел и взялся за ручку.
– Куда нести?
Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:
– Никуда. Здесь, потом «взлетную полосу».
Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор – фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.
– Понятно, – сглотнул, прикинув, – понятно отчего ты по утрам такая сонная.
– Соколов! – Кузя поправила тыльной стороной ладони свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой. – Вот попробуй только в школе кому рассказать!
– Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? – Я опустил тяжелое ведро на пол. – Еще одна щетка есть?
Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и я покосился на Кузю с уважением – той, казалось, все было нипочем.
Когда ломота в спине стала уже почти нестерпимой, а мы домыли лишь до середины «взлетки», позади раздался знакомый голос:
– Лексеич, стой!
Я с облегчением распрямился.
С каталки на меня с изумлением смотрел отец. Кряхтя, он повернулся на бок, приподнялся на локте. Взглянул на щетку в моих руках, ведро с лизолом… Изучил и, видимо, не узнал Кузю. Страдальчески скривился:
– Андрей… Ну ты это… С меня-то дурного примера не бери. Куда тебе столько?!
Кузя оперлась подбородком на длинную ручку и с нескрываемым интересом навострила ушки.
– В хозяйстве все сгодится, – ответил я. Потом подумал и добавил: – Но ты все неправильно понял.
– Ну-ну, – невнятно пробормотал он и скомандовал дежурному врачу: – Поехали.
– Кто это? – спросила Кузя, когда каталку затолкали в перевязочную неподалеку.
– Папа, – пояснил я, макая щетку в ведро, – думаешь, я сюда пришел посмотреть на твои прекрасные глазки?
– Уж и помечтать нельзя, – фыркнула она, – а что он имел в виду?
– Наверное, ошибки молодости. – Я еще раз измерил взглядом расстояние до входной двери и сказал: – Пойду новый раствор сделаю, этого все равно не хватит. Отдыхай.
Прошел еще час, прежде чем мы домыли наконец этот бесконечный коридор и пошли переодеваться. Было начало десятого.
Я отправил халат в шкаф. Туда же полетели бахилы. Спину продолжало нещадно ломить. От пуловера навязчиво тянуло потом и лизолом, и я невольно поморщился, принюхавшись.
– Да, – меланхолично заметила Кузя, – не Франция.
Она уже надела пальто и теперь ждала меня, отвернувшись к темному окну.
Я молча влез в куртку, натянул на голову шапку. Потом повернулся к Кузе:
– Слушай, – сказал проникновенно, – ты же девушка разумная… Пойми, я не могу всем своим одноклассницам духи на Восьмое марта раздаривать, верно?
– Дурак, – резко крутанулась она, – да я на духи и не рассчитывала! Хотя, конечно, мне очень интересно, за какие такие заслуги они этому тощему цыпленку отвалились! Но хоть что-нибудь от себя ты мне мог
