Я желаю всяческих успехов в решении математических задач и побед всем вам. Но кто-то точно победит, а кто-то не войдет в число призеров. Не вздумайте огорчаться! Пути к серьезной работе в области математической науки различны. Одним легче дается решение замысловатых задач, другие вначале не выделяются на этом поприще, но, двигаясь медленно, в конечном итоге овладевают глубоко и серьезно теорией и научаются работать самостоятельно несколько позднее. И из тех, и из других получаются первосортные ученые. Поэтому при выборе математики как предмета основных интересов и работы на долгое будущее каждый должен руководствоваться собственной самооценкой, а не числом премий и похвальных грамот на олимпиадах. Успехов вам всем, интересных задач и открытий!
Зал зашелся аплодисментами. Я с энтузиазмом отбивал ладони вместе со всеми.
И все-таки правы те, кто говорит, что обостренное чувство банального – это родовой признак математиков. Для пустословия на церемонии открытия олимпиады места не нашлось, и заседание закрыли через двадцать минут после его начала.
Народ потек из зала. Уже в вестибюле мне удалось настичь Рукшина.
– Сергей Евгеньевич? – позвал я его.
Сегодня утром я уже огорошил его своим желанием, теперь предстояло довести дело до конца. В конце концов, мне надо набирать известность, пусть и таким экстравагантным способом. Потом, когда дойдет до газетных статей, всякое лыко будет в строку, даже такое.
– Андрей… – Он тяжело вздохнул, понимая, что от продолжения нашего разговора ему не отвертеться. – Я по-прежнему считаю, что тебе не нужно выпендриваться. Выступай за свой девятый класс. И я не могу решать такие вопросы сам, нужно разрешение председателя жюри. Но ты же не собираешься этой своей прихотью беспокоить самого Колмогорова?
– Собираюсь, – твердо сказал я, – вот прямо сейчас и спрошу.
Рукшин закатил глаза к небу, взывая, видимо, к своим немалым педагогическим талантам.
– Андрей… – произнес он терпеливо, но тут из дверей зала вышел Колмогоров.
Я качнул корпусом, обозначая свое намерение, и терпение Рукшина моментально испарилось.
– Стой, – прошипел он зло, а потом что-то быстро про себя решил и сказал уже гораздо спокойнее: – Пошли вместе.
Мы догнали академика в коридоре.
– Андрей Николаевич, – робко обратился Рукшин к его спине, – вас можно на минутку отвлечь?
– Да? – повернулся к нам Колмогоров, и его светло-голубые, как будто выгоревшие от времени глаза посмотрели куда-то между нами. Было видно, что мысли его витали где-то далеко.
Я испытал восторженный трепет, схожий с религиозным. Подумать только: вот, на расстоянии пары метров, под ненадежным прикрытием тонкой лобной кости, прямо сейчас, при мне, работает один из самых совершенных разумов за всю историю человечества! Исполин, титан, универсальный гений – все эти истершиеся и обесцененные от частого употребления ярлычки лишь в малой степени отражали величие этого невысокого пожилого человека в скромном поношенном костюме.
Я старательно впитывал впечатление: светлолиц и седовлас; высокие скулы, нос с горбинкой и чуть восточный разрез глаз – ничего русского. Типаж напоминал верхневолжские народы. Чуваш? Черемис? Мокша?
«Хотя какая разница? – чуть мотнул головой, отгоняя дурную мысль, – ни таблица умножения, ни формула Эйлера не имеют национальности».
– Андрей Николаевич, – начал тем временем объясняться Рукшин, – вот молодой человек из девятого класса настойчиво требует, чтобы ему разрешили участвовать в олимпиаде с десятиклассниками.
– И в чем проблема? – Колмогоров чуть склонил голову к правому плечу и мягко мне улыбнулся.
Рукшин смешался, и в голос его пробились жалобные нотки:
– Пусть идет последовательно. Он уменьшает шансы ленинградской команды…
Колмогоров несколько секунд пристально его разглядывал, потом перенес свое внимание на меня:
– Вас как зовут, молодой человек?
– Соколов. Андрей Соколов, – вытянулся я.
– Дерзайте, Андрей. – Он провел ладонью по седым волосам, приглаживая непокорные пряди, а затем сложил ладони лодочкой, словно пытаясь напоить меня важной мыслью. – Если чувствуете силы – обязательно дерзайте. Математика – наука молодых. Иначе и не может быть. Это такая гимнастика ума, для которой нужны вся гибкость и вся выносливость молодости. Успевайте, Андрей, делать то, что вам сейчас по силам, потом может стать поздно.
Я слушал неразборчивый, временами будто мяукающий голос, смотрел на охваченные мелким тремором пальцы и видел первые признаки той болезни, что уже скоро явно схватит его за горло.
Чтобы ответить, мне пришлось прокашляться:
– Спасибо большое, Андрей Николаевич.
Он еще раз легко улыбнулся и зашагал по коридору дальше, а мы остались, глядя ему вслед, Рукшин – растерянно, а я – задумчиво.
Но ушел Колмогоров недалеко. Сначала шаги его замедлились, потом он и вовсе остановился. Наклонил голову вперед, словно что-то припоминая, потом повернулся:
– Соколов? Из Ленинграда? – оценивающе оглядел меня.
– Да…
– Это не вы к Гельфанду заходили? С гипотезой?
– Я… – Мне захотелось шаркнуть ножкой, но удалось себя пересилить.
Неожиданно Колмогоров запрокинул голову к потолку и тонко захихикал, прихлопывая себя ладонью по бедру. Затем, успокоившись, пошел, наступая, на меня.
– Да что вы тут вообще делаете? – с прищуром нацелил он на меня указательный палец. – Зачем здесь свое драгоценное время теряете, Андрей?
– Готовлюсь защищать честь страны! – И голос мой снизился до просящего: – Только один раз, Андрей Николаевич… Обещаю, что в следующем году я в олимпиаде участия принимать не буду!
Рукшин диковато покосился на меня, но промолчал.
Тут из-за угла торопливым колобком выкатил замминистра и клещом вцепился в Колмогорова:
– Андрей Николаевич, вот вы где! Позвольте, провожу вас в кабинет к директору, там оргкомитет собрался, вас ждут. А вы, молодые люди, поторопитесь, автобусы на экскурсию сейчас отойдут, опоздаете, – и он увлек Колмогорова в сторону лифта.
Мрачный Рукшин молча развернулся в сторону вестибюля, я пристроился за ним.
– Андрей, – полетело мне в спину. Я развернулся и встретился глазами с Колмогоровым, – не теряйте времени. Его у вас на самом деле совсем немного. Вот уж поверьте мне.
Я помедлил, а потом
