– Пойду запасусь, – ответила я.
От Грайне к Грейс О’МэллиМилостивая государыня, простите столь бесцеремонное начало, но произошло нечто поистине ужасное. Я должна писать быстро, дабы изложить все и предупредить Вас, что это письмо – возможно, последнее по причинам, которые Вы поймете во время чтения.
Тристан Лионс вернулся, вновь без известий об успехе, но с готовностью говорить без утайки. Однако истина, которую он открыл, убила бы великана-людоеда, и это лишь начало горестей.
Как я уже писала, он из эпохи, когда магии не стало вовсе. Да, он и его товарищи пытаются ее возродить, но у них только одна ведьма, и положение ее, как я поняла, прежалкое. Живет как в заточении, и они стерегут ее день и ночь, ибо без нее все их труды пойдут прахом. Как же скудна ее жизнь! А хуже всего сами труды! Ей указывают, какую магию творить, и хотят лишь, чтобы она переносила людей, а Вы знаете от меня и моей сестры Бреды, как сие изнурительно, ведь нужно держать в голове столько мелких подробностей, дабы избежать ломаха, а радости никакой, ибо по самой природе этой магии результаты не там, где ты.
Что еще хуже, она должна прозябать в маленькой механической каморке, ведь в их времени нигде больше магия не действует. Тристан описывал эту каморку с гордостью в голосе (она – его творение!), а у меня волосы вставали дыбом от ужаса. Так что несчастная ведьма влачит дни в убожестве, и мало того – ей почти двести лет! Она магически сохранила себя от смерти и все эти годы жила, медленно дряхлея, в лишенном магии мире, заводя друзей и видя, как они умирают от старости… терпеливо дожидаясь, когда придет время войти в страшную каморку и творить неприятные фокусы по указке секретного правительства.
Ибо вот вторая часть его признания: Тристан со товарищи возрождают магию не для блага мира, не ради самой магии, но потому, что его правительство (повелевающее страной, где много ирландцев, говорящих по-английски) желает с помощью магии шпионить за другими королевствами и сдерживать их мощь. Не то чтобы я такое осуждала – мы ведь сами так делаем прямо сейчас, да и кто не делает? – но это ничто для славы магии, для искусства или мастерства, и ведьме их живется как нельзя хуже. Я спросила Тристана, счастлива ли она, и он ответил, что-де не очень, но он думает, это-де потому, что она венгерка, а они все народ невеселый. Тоже правда. И все же я чрезвычайно опечалилась. Совсем иное мне помстилось, когда он впервые сказал, что хочет-де возродить магию.
Однако это меркнет в сравнении с грядущими ужасами. Ибо соратники Тристана – дурные люди, и лучшее тому свидетельство – история Лестера Холгейта. Страшную повесть я Вам изложу и, надеюсь, вам хватит духа ее выдержать.
Тристан пока оставил сэра Эдварда в покое. Поведав все мне и Розе (ибо я призвала ее быть свидетельницей рассказа), он ушел вместе с ней. Роза теперь к нему дружелюбнее, поскольку он открыл нам, что обещал, и даже взялась свести его с окрестными ведьмами – она их лучше знает, у нее же здесь родня. Она просватана за джентльмена, недурного собой, но страсть до чего скучного, а чем не приключение – помочь красивому молодцу из будущего, да еще во имя магии? Мы решили, что она отведет его к своей матери и теткам, там целая семья ведьм (как мы с Бредой), да еще бабка в Фуленхеме, у Шепердс-Буш-Грин. Так что он ушел до утра, и разве я не почувствовала себя словно мать, проводившая сына на войну?
Правду сказать, нет. Радехонька была сбыть его с рук.
И вот я одна в моей комнатенке, воспользовалась редким случаем проветрить чулан и постель, как вдруг вижу в уголку мерцание, и появляется там другой голый молодец, с престранной прической. Ростом он примерно с Тристана, но похудосочнее, не такой статный (хотя зубы хорошие), и падает на пол со стоном, как они все. И он точно не кажется мне знакомым, а значит, есть только в этой Нити. Что-то странное творится, из того, что Тристан назвал бы Аномалией.
Придя в чувства, он оглядывает мою каморку, будто это Ньюгейтская тюрьма и он не может взять в толк, за что в нее угодил. «Садись», – говорю я и хлопаю по лежанке рядом с собой, но мистер Аномалия стоит, весь зеленый, и украдкой прикрывает срам. Я даю ему время собраться с мыслями, потом кидаю рубаху и подштанники и жду, когда оденется. (Смотреть на него невелика радость, тело мягкое, как у невесты). Так случилось, что мы взяли у Дика Бербеджа еще костюмы Неда Аллена, побогаче, на случай если Тристану надобно будет встречаться с придворными ведьмами или друзьями сэра Эдварда. Однако сегодня Тристан ушел во всегдашнем своем платье, так что богатые наряды под рукой, и я даю их новому молодцу. Ну и путался он в них, чисто дикарь из Индий. «Ты не умеешь шнуровать дублет?» – изумилась я, а он будто и не услышал, гадая, что делать с гульфиком. Я чуть не покатилась со смеху, но в конце концов мы его нарядили, и только тогда, когда я уже всего его обтрогала, пока одевала, он посмотрел прямо на меня.
Лицом он недурен, да только, видать, много дышит городским воздухом, не то что Тристан: кожа землистая, как у шляпника (хоть и модно бледная), и щурится, точно портной. Держится неплохо, но неуверенно, будто постоянно пытается скрыть изумление. А уж волосы, ваша милость! Лучше бы про них не говорить, но я все равно скажу, потому что впереди много худшего и потому что для повести они отчасти важны. Все время, пока мы напяливали на него дублет, его бесцветные волосы падали ему на глаза, и как же он извелся, всякий раз их убирая.
И тут я вспомнила, как Тристан рассказывал про своего досадного со-трудника, Леса Холгейта: «Он густо мажется гелем». Я понятия не имела, о чем речь, но Тристан сказал это так, будто сообщил о том человеке нечто важное. Так что я попросила объяснить, и Тристан ответил так: «Он мажет голову особым студнем, чтобы волосы стали жесткие и блестящие, как спинка у жука. Это что-то вроде помады, некоторые в нашем времени так делают». Тристан знал, что этот «гель» или помада с ним не перенесется, потому отпустил волосы и подстриг их по нашей моде, дабы не отличаться. А другой молодец так не сделал, и поскольку «гель» остался в каморке, откуда его
