Рыбаренко отвечал, помимо прочего, за склад инструмента и расходников.
Пока мы передавали дежурство и я был в пути, на склад пролез через окно ведущий специалист экспедиции профессор Алексей Сорочкин.
Он взял строительный пистолет и забил себе гвоздь в висок.
* * *Полковник много чего сказал об этом прискорбном инциденте. А мы стояли и губы кусали от бешенства. А некоторые глупо хихикали на нервной почве. Жалели полковника и злились на покойника. В экспедиции порядок, как на звездолете: военный ты или гражданский, оставь надежду, всяк сюда входящий, твоя душа отныне принадлежит командиру. Не имеешь права сдохнуть без разрешения. А если все-таки набрался наглости отбросить копыта, то подставил, кроме начальника, еще кучу людей. Суицид во внеземелье – это «залет» сразу по линии нескольких служб. С нами-то можно только по дальней связи переругиваться, зато какой русский народный каннибализм начался сейчас в Москве, где полезли друг на друга медицина, психология, безопасники, а еще начальство и кураторы мертвеца… Поглядим, кто уцелел, когда вернемся домой.
Если вернемся.
* * *На Тунгуса произвело сильное впечатление то, что Сорочкин покончил с собой, а полковник застроил отряд и кричал на нас, пока не сорвал глотку. По здешним понятиям, самому наказать себя за ошибку – значит отречься от почета, с которым тебе размозжит башку дубиной вышестоящий начальник. Поэтому, кто не согласен с приговором, тот ударяется в бега, а кто реально проштрафился и печется о будущем семьи, гордо идет на плаху.
К смерти здесь приговаривают крайне редко, не чаще раза в поколение, только за ошибки с человеческими жертвами, и то не всегда. Наказывают преступную самонадеянность, задирание носа, пренебрежение фактами. Обычную дурость, не повлекшую тяжелых последствий, тебе простят, заставят отрабатывать ущерб, пока не поумнеешь. С точки зрения Тунгуса, Леша признал себя запредельным дебилом, недостойным не то что казни, а даже суда, – и поступил в целом излишне круто.
Много воды утечет, прежде чем великий вождь разоткровенничается со мной на эту тему. По его оценке, Сорочкин был, конечно, идиотом, допустившим ту самую преступную самонадеянность, но все-таки скорее жертвой обстоятельств, чем злодеем. Тунгус планировал выторговать Лешу себе – и пускай вкалывает тут пожизненно, обучая туземцев языкам и составляя разговорники. Продолжая, в общем, дело Унгелена, хотя бы частично.
Я спросил вождя:
– Допустим, тебе бы это удалось. Ну вот мы придумали, как это сделать, признали Сорочкина мертвым, а тело якобы сожгли – и подарили тебе Лешу. Как бы ты терпел этого человека, зная всю его историю? Да ты бы сам не понял, как вдруг сорвался и разбил ему голову.
– Ну что ты, – сказал Тунгус. – Я же не такой глупый, как некоторые тут. Я бы посадил его в маленькую комнатку на торговом дворе – и пусть работает на благо народа. Мы бы просто никогда больше не встретились. Я туда не хожу, он не выходит. Учись, советник! Это и есть настоящая ди-пло-мать-ее. Я правильно сказал?..
– Ты делаешь большие успехи в языке, друг мой, – заверил я.
– Это тебе не гвозди в голову забивать! – гордо заявил Тунгус. – Тут соображать надо!
Достал он меня своими гвоздями, сил нет никаких.
Гибель Сорочкина признали суицидом официально, но осадочек, как говорится, остался. Есть мелкие нестыковки и по времени, и по положению тела, и по неестественной чистоте орудия – достаточно, чтобы говорить об убийстве. А за вашим покорным слугой отсутствует алиби, зато числится явно обозначенное намерение на покушение, или как это называется.
И если раньше в отряде меня считали просто шпионом, то сейчас вообще непонятно кем. Некоторые вроде бы завидуют, некоторые боятся, многие откровенно сторонятся, и, кажется, совсем никто не понимает.
Унгали говорит, некоторые мысли обладают такой мощью, что стоят полноценного действия, в тот несчастливый день, глядя на нее, я так хотел прибить Сорочкина, что после этого мне уже было совершенно незачем его трогать. Он больше не имел значения, не играл роли, я его вычеркнул… Зато она увидела сквозь горе и слезы, как дорога мне. И что я сам еще не понимаю, до какой степени в нее влюблен. И как мешает проявлению человеческих чувств наша глупая ди-пло-мать-ее, но я умею находить такие жесты и совершать такие поступки, которые пробивают стену отчуждения.
Но тут я забежал вперед.
До этого мы еще не дожили.
Дожить очень хотелось. Только мы не знали как.
Глава 7
Месяц с начала эпидемии, март, «Зэ-два»
Проспать боевую тревогу у меня не получилось, я просто не сразу в нее поверил. На одних голых рефлексах вскочил, запрыгнул в камуфляж и ботинки, сунулся за бронежилетом в шкаф, увидел там пиджак и шляпу – и тогда уже очнулся.
И вышел на улицу.
Там было шумно и бегали люди.
Из-за горизонта поднималось неестественно большое темно-красное солнце, а сам горизонт затянуло пыльной дымкой, и над ней, то и дело перечеркивая багровый диск, мотался туда-сюда черный штрих. Понятно, дежурный вертолет ходит галсами над степью.
Оттуда что-то надвигалось, и, судя по общему возбуждению, оно было очень большое и очень плохое.
С аэродрома доносился тяжелый гул двигателей на прогреве. Кажется, готовился взлететь даже подъемный кран. Почему бы и нет, у него такая струя от винта, ему оружия не надо.
Бэтээры, все десять, уже стояли за забором, охватив базу полукругом, развернув стволы в степь. Это пока ничего не значит, их вывела туда система. Она же греет технику на летном поле, чтобы экипажи могли без помех бегать и суетиться.
Башенка на крыше штаба раскрылась, как цветок, выдвинув пушку, ствол телескопа и подняв на максимум антенну радара. Телескоп нервно дергался. Так бывает, когда заело сервопривод.
Рядом с башенкой торчали полковник Газин и майор Трубецкой. Командир смотрел в громадную стереотрубу, а начальник разведки – в обычный бинокль.
– В город звонили? – крикнул я.
Они уставились на меня сверху и ничего не сказали.
Скорее всего, просто не поняли, о чем я. Проклятье, у нас же в городе сейчас треть личного состава, на санитарном дежурстве. Они об этом подумали, наверное, – отзывать людей или обойдемся. А я совсем о другом.
Я побежал в оружейку, на ходу вызывая систему и думая, кого будить, чтобы тот, в свою очередь, растормошил Тунгуса. Летом во дворце все дела сдвигают на вечер и ложатся поздно… Нет, Унгали мне жалко. А Саня человек военный, устроим ему подъем.
Как бы не так. Унгасан отозвался мгновенно, и голос у него был бодрее некуда.
– А мы стоим на городской стене, глядим через планшет на это все, – сказал он. – Очень
