Дверь была не заперта. Френни вошла в дом и невольно поежилась. Внутри холоднее, чем снаружи. Верный знак близкой смерти. Френни не стала снимать пальто. Ее каблуки глухо стучали по дощатому полу, горло сжималось от дурных предчувствий. В кухонной раковине громоздилась немытая посуда, мебель покрылась пылью. Изабель всегда содержала дом в образцовом порядке. А теперь в камине сереет зола. На кровати разбросаны энциклопедии по траволечению. Среди них затесался сборник стихов, подарок от Джет. «Полное собрание стихотворений Эмили Дикинсон».
Задняя дверь, ведущая из кухни в сад, была распахнута настежь. На пороге сидел жук. Жук-точильщик, предвестник смерти. Эти жуки проедают ходы в древесине и привлекают партнеров, издавая особые звуки, похожие на тиканье часов. В народе их называют часами смерти. Вот и сейчас откуда-то сверху раздавалось ритмичное тиканье. Френни ничего не могла сделать с жуками на чердаке, но она раздавила того, кто сидел на пороге, и вышла в сад. Сирень давно отцвела и уже сбросила листья, но Френни явственно ощущала ее аромат. Где сирень, однажды сказала ей тетя, когда они вместе работали в саду, там удача. Чахлый кустик сирени в садике за домом 44 на Гринвич-авеню стал одной из причин, по которым Френни выбрала этот дом, когда искала новое жилье.
Она подошла к теплице, вспоминая ту ночь, когда они с тетей варили черное мыло. Тогда-то Френни и поняла, кто она есть на самом деле. Дверь в теплицу была приоткрыта, и Френни заглянула внутрь. Тетя Изабель, сидевшая в плетеном кресле, подняла глаза.
– Ты получила мою записку, – сказала Изабель, когда Френни подошла к ней. Тетин голос был хриплым и хрупким, кожа – болезненно-бледной, с землистым оттенком. Изабель явно мерзла. Она была в свитере, теплом пальто и шали и все равно дрожала от холода. – Я не буду ничего скрывать. У меня рак поджелудочной железы. От всех бед уберечься нельзя.
Борясь с приступом паники, Френни присела на низкую скамеечку рядом с креслом и взяла тетины руки в свои.
– Это лечится?
– Пока нет. – Тетя никогда никого не обманывала, и это всегда восхищало Френни. Честность – важное правило. Природу можно менять, но нельзя ею командовать. – На моем веку – нет. Но ты еще можешь себя излечить, – сказала Изабель, глядя прямо в глаза Френни. – Это самое важное, что я хотела тебе сказать.
Френни улыбнулась. Это так похоже на тетю: она умирает, но думает прежде всего о других.
– Я ничем не болею.
– Еще заболеешь, – сказала Изабель. – Если кого-нибудь не полюбишь.
Френни положила голову ей на колени.
– Ты же знаешь, что я не могу никого полюбить. Женщинам нашего рода нельзя любить.
– У Марии Оуэнс были причины поступить именно так, как она поступила. Она была молода и еще многого не понимала. Она решила, что, если проклясть всякого, кто нас полюбит, это нас защитит. Но то, что было у них с тем ужасным судьей… Это была не любовь. Она не понимала, что, если ты любишь кого-то по-настоящему и он тоже любит тебя, вы вместе сломаете себе жизнь. Это не проклятие, это и есть жизнь, моя девочка. Жизнь – хрупкая штука, ее очень просто сломать, и мы все умираем, все обращаемся в прах, но те, кого мы любили и любим, они навсегда остаются с нами. Даже когда нас не будет.
– Может, я просто боюсь любви, – призналась Френни. – Слишком мощная сила.
– Ты?! Боишься? – усмехнулась Изабель. – А кто выбрал смелость? Ты сильнее, чем думаешь, девочка. Поэтому я и оставлю тебе самое ценное. Книгу.
Френни подняла голову, растроганная тетиной щедростью. На глаза навернулись слезы.
– Неужели нельзя ничего сделать? Ты однажды сказала: всякое целое можно разбить, а все разбитое можно склеить.
Изабель покачала головой.
– Все, да не все. У смерти свой счет.
– Сколько тебе осталось? – спросила Френни.
– Десять дней.
И они вдвоем приступили к работе, которую надо будет закончить за десять дней. Они накрыли всю мебель белыми простынями, чтобы защитить ее от пыли и солнечных лучей. Они сварили мыло в саду, лучшую партию из всех возможных. Достаточно умываться им раз в неделю, и лицо помолодеет на десять лет. Они завернули портрет Марии Оуэнс в плотную почтовую бумагу, перевязали бечевкой и убрали в кладовку. Они разложили по всем шкафам лавровые листья и палочки гвоздики – лучшее средство от моли. Они позвонили Чарли Мерриллу, который умел держать язык за зубами и которому Изабель полностью доверяла. Он пришел и за полдня уничтожил всех жуков в доме. Когда он собрался уходить, Изабель попросила его сколотить простой сосновый гроб и, пожалуйста, побыстрее. Чарли застыл в потрясении и не знал, что сказать мисс Оуэнс.
– Я не могу… – кое-как выдавил он.
– Конечно, можешь. И я буду очень тебе благодарна. Как благодарна за все, что ты для меня сделал за эти годы, – сказала ему Изабель.
Она вручила Чарли чек на десять тысяч долларов, поскольку полвека ему недоплачивала, и когда он принялся возражать, просто не стала слушать.
– У меня нет времени спорить. Слишком много еще надо сделать, – сказала она, и они с Френни пошли в аптеку, где заказали себе в кафетерии по огромной порции мороженого с горячим шоколадным соусом.
– Не слишком ли калорийно? – обеспокоилась тетя Изабель.
Каждый раз, когда она подносила ложку ко рту, ее рука дрожала.
– Может быть. Но нам это не страшно, – ответила Френни, хотя и заметила, что Изабель ест совсем по чуть-чуть и в ее вазочке плещется растаявшее мороженое.
За неделю они убрались во всем доме и подготовили сад к зиме. На восьмой день, когда Изабель уже с трудом передвигала ноги, Чарли отвез их обеих в бостонскую нотариальную контору, услугами которой Оуэнсы пользовались не один век. Из сейфа вынули завещание. Оно было составлено в том же году, когда Френни приезжала к тете на лето. Теперь Изабель подтвердила то, что знала уже тогда. Френни станет наследницей.
Их провели в отдельный кабинет, где их уже ждал старший нотариус, Джона Харди, молодой человек с грустным, угрюмым взглядом. Его отец, дед и прадед – все работали на Оуэнсов. Он
