– Отправляйтесь к себе и ложитесь, – распорядилась я. – Все, мигом в постель.
Мальчики принялись ворчать. Я не стала обращать на это внимания, на споры с детьми у меня не было времени. Во мне бурлила странная сила, какое-то неприятное возбуждение, и я вернулась наверх, намереваясь успокоить гостей.
Среди страхов, роящихся в моем мозгу, был один, которому я знала имя: чума. Из Лондона приходили сообщения о случаях болезни, о сильнейшем жаре. И вот мое дитя горит, как в огне. Я молила Бога, чтобы это не оказалась чума.
Мэри унесла потливая горячка[8]. Мне говорили потом, что ее постигла милосердная, легкая смерть, но эти люди сами ее не видели. Если смерть моей сестры была милосердием, я не понимаю, что такое жестокость.
Утром она хорошо себя чувствовала. Но, когда мы одевались, я в первый раз ощутила это: дурное предчувствие, которому я верила больше, чем остальным своим чувствам. Наши глаза встретились, и я поняла, что Мэри тоже это почувствовала. К полудню она слегла.
Все началось с озноба. Потом ее охватил жар, кожа сестры пылала, по ней струился пот. Еще до рассвета она перестала дышать. Умерла. В возрасте всего двадцати лет.
От беготни по дому мои босые ступни ныли. Я так углубилась в воспоминания о Мэри, что не заметила, как вверх по лестнице несется Джейн. Мы чуть было не столкнулись и остановились, тяжело дыша.
– О, госпожа, простите меня, – на Джейн лица не было. Скорее всего, поняла я, она встала еще раньше нас. А может быть, еще не ложилась, занимаясь своей работой, когда раздался крик.
– Джейн! Джейн, скажи же мне, что стряслось.
Камеристка ударилась в слезы.
С большим трудом мне удалось по крупицам вытянуть из нее сведения. Мне не было необходимости бежать куда-то, чтобы почуять запах крови и увидеть мух – все это я ясно увидела в зрачках Джейн.
На конюшне мертвая лошадь. Не просто мертвая – зверски убитая. Хвост ее отрезан и приколочен к двери снаружи, грива острижена ножницами. Конюх нашел на коже животного множество порезов, будто насечки, ведущие чему-то счет.
– Какая лошадь, Джейн?
– Ох… госпожа! – прорыдала она.
– Уж не моя ли серая кобыла?
Джейн замотала головой. В отблесках на ее мокрых от слез щеках я начала прозревать правду.
– Х-хуже.
– Нет. Ты же не хочешь сказать…
– Конь королевы! – прорыдала она.
У меня подкосились ноги. Я прислонилась к стене и медленно сползла по ней прямо на пол.
– Но кто мог… пуритане?
– Не знаю, госпожа, не знаю. Марк говорит, что из конюшни кое-кто сбежал.
– Кто?
– Мальчишка. Цыганенок. Господи прости, я и не знала, что он у нас служил! О чем только думал старший конюх, когда решил довериться такому скверному, бесчестному созданию?
Кровь застыла у меня в жилах. Меррипен. Это сделал Меррипен.
Не знаю, каким образом. Не понимаю, откуда у мальчонки лет девяти или десяти могли взяться силы для этого бесчеловечного, дьявольского деяния. Как в его юные годы могла зародиться в его мозгу такая гнусная мысль?
Конь королевы! Королевы!
У меня раскалывается голова. Это моя ошибка, мой грех. Мы погибли. Двор никогда более сюда не вернется. Джосайя…
Всеблагой Господи. Джосайя узнает все. Он поймет, что я наделала – поймет, что это я глупой прихотью расстроила его надежды, всю его жизнь. Устоит ли наш брак перед таким испытанием? Выдержит ли мое сердце?
Боже, помилуй меня грешную. Уж лучше бы это была чума.
Бридж, 1866Элси проснулась от тройного взрыва боли. Первая рождалась в копчике и отдавала ниже, в бедра. Другая пронзала черепную коробку, самую макушку, стекая оттуда на лицо. Элси чувствовала, что у нее распухла губа там, где она прокусила кожу.
Но эти неприятности были ничто по сравнению с третьей: болью, когтями раздирающей в клочки ее живот.
Эта боль началась вкрадчиво, мягкой лапой трогала какие-то струны у Элси внутри, постепенно ускоряя ритм, пока она не закричала. Кем бы он ни был, терзающий внутренности зверь, он выдавил ей на губы неприятную, с кисловатым привкусом жидкость. Элси почувствовала, как между ног закипает жаркий поток крови, и без сил откинулась на спину.
Она спала без снов. Что-то непонятное парило на самом краешке ее сознания – так парит над умирающим животным падальщик, дожидаясь, когда можно будет напасть – но атаки не последовало.
Она оказалась заключена в калейдоскоп с постоянно сменявшимися узорами – затхлый запах немытого тела и крови, густой, как сироп. Вкус алоэ и касторки. Голос Джолиона и еще один – его она не узнала. Она уловила лишь несколько фраз, но этого было достаточно.
– Дерево? У нее внутри?
– Внутри, там, где находился ребенок. Несчастное создание все изорвано. Никогда не видел ничего подобного.
Ребенок.
Его больше не было. Его отсекли. Она больше не чувствовала щекочущих пузырьков внутри.
Нас больше не двое. Я одна.
Рождество, должно быть, наступило и прошло, потому что утром, когда Элси сумела выкарабкаться из сплошного тумана, в который все слилось, в ее комнате сидела Сара, скромно одетая, и ела какое-то холодное мясо, похожее на остатки с праздничного стола. Перед шкафом вертелась Мейбл, примеряя новое форменное платье. Элси припомнила, что купила его в качестве рождественского подарка.
Вкус во рту был просто чудовищным. Элси застонала.
– Лекарство. Дайте же мне…
Лекарство. Неважно какое: опиум, морфин, хлор.
От звука ее голоса Сара подскочила. Наспех вытерев салфеткой рот, она суетливо подбежала к кровати и схватила Элси за руку. Сара похудела, отчего лицо ее удлинилось и теперь больше прежнего напоминало лошадиную морду. Тени залегли у нее под глазами, блестящими, будто от невыплаканных слез.
– Лекарство, – повторила Элси. В горле першило. Вот-вот накатит новый приступ – Элси уже чувствовала, как боль собирается с силами, выжидает момент, чтобы атаковать.
Сара покачала головой.
– Доктор предупредил, чтобы не давали вам слишком много.
– Доктор! Ему бы испытать такое на своей шкуре.
– Он сказал, что вы должны поесть. Я могу дать вам хлеба и воды, есть еще мясной бульон…
– Я не голодна.
Язык Элси изнывал по терпкому, вяжущему вкусу опиума. Чугунная голова, как о пощаде, взывала о сне… она снова разболелась, в ней ворочалось что-то острое, зазубренное, от чего память разлеталась вдребезги. Элси хотелось закричать – но нет, от этого стало бы еще больнее.
– Ради всего святого, дайте лекарство.
– Доктор…
– Доктор всего лишь человек. Он не чувствует мою боль.
По впалым щекам Сары покатились слезы. С неожиданной силой она до боли сжала Элси руку.
– Ах, миссис Бейнбридж. Мне так жаль. Это ведь была маленькая частичка Руперта, не так ли?
Боль вернулась, но сейчас болел не живот.
– Где он? Где мой ребенок?
– Со своим отцом. Мистер Андервуд был так добр. Он крестил новорожденного, и теперь тот покоится в фамильном склепе. Так делать не полагалось. Это будет нашей маленькой тайной.
Новорожденный.
