Питерс прислонился к стене, чтобы не упасть при виде того, что открылось его взгляду.
Оленья голова больше не висела на стене. Она упала вниз рогами. Но она не просто свалилась на пол.
Под ней лежала Хелен. Проколотая, пронзенная, насаженная на рога.
Из пустой глазницы хлестала кровь. Мышцы лица вокруг нее еще подергивались, словно пытаясь вытолкнуть рог, проткнувший глаз и пригвоздивший Хелен к ковру.
Изо рта у нее текла жидкость. Губы шевелились – пытались пошевелиться – но она захлебывалась. Раздалось ужасающее клокотание, и в тот же миг Питерса вырвало.
Элси зашаталась. Перед глазами все плыло, угасало. Точнее, это она угасала – отгораживаясь от кровавой сцены и пытаясь спрятаться где-то далеко, глубоко внутри.
Больница св. ИосифаКарандаш был остро заточен. Доктор Шеферд сам наточил его своим перочинным ножом. Ей не понравилось то, как он стал писать после этого: царапая бумагу, застревая, грозя сломаться, стоит посильнее надавить. Приходилось держать его осторожно, будто он был стеклянный.
Но карандаш был сделан не из стекла, а из древесины. У него был запах дерева – она узнала этот тревожный запах разрубленного древесного ствола.
Снова и снова, все те же слова. Может, они притупят грифель. Сделают его мягким и блестящим, чтобы она снова смогла взяться за свой рассказ. Она нипочем не хотела продолжать, пока буквы выглядели вот так: ясно очерченными и безжалостно четкими.
Не попытаться ли ей притупить и собственные чувства? Когда-то с этим справлялись лекарства. Она помнила, как ползала по коридорам рядом с доктором Шефердом, засыпая на ходу. Но ее организм-предатель стал привыкать к действию препаратов, как, бывало, приноравливался раньше к разным передрягам и испытаниям.
Она начала острее чувствовать тоску, въевшуюся в побеленные больничные стены и холодные плитки. Все ее существование сейчас было ограничено палатой – клеткой, где ее держали одну взаперти. Зачем химики делают лекарства, пробуждающие людей, если реальность столь отвратительна и безнадежна? Уж лучше опийные сны, лауданум, успокоительные. А сейчас она ощущала себя лежащей в постели знойной и удушливой летней ночью – когда ворочаешься без конца, мечтая заснуть, но не получая отдыха. Писать одни и те же два слова, снова и снова.
Джолион. Защитить Джолиона.
Вечный рефрен с того самого дня, когда он родился, с ее двенадцатого дня рождения. Защитить Джолиона. Но он не здесь и ни разу не пришел ее навестить. Это может означать только одно: она потерпела неудачу.
Окошко в двери приоткрылось.
– Миссис Бейнбридж? Я вас не потревожил? Можно войти?
Блеснули очки доктора Шеферда. Карандаш выпал у нее из пальцев.
Скрипнул засов, и вошел доктор, закрыв за собой дверь. Сегодня пачка документов у него в руках была толще обычного.
– Почему бы вам не сесть на кровати, миссис Бейнбридж? А я с удовольствием постою.
Она сделала, как ее просили. Одеяло еще хранило тепло ее тела и ее запах. Странно, что постель стала означать для нее безопасность и избавление. Так было не всегда.
– Я хотел, чтобы вы сели, миссис Бейнбридж, поскольку то, о чем я намерен поговорить сегодня, может вас расстроить. Ваша история развивается и достигла этапа, на котором я уже способен проанализировать ваш образ мыслей. Сейчас мы подошли к трудному моменту.
Слова доктора пронзили ее насквозь. Ей захотелось спрыгнуть с кровати и бежать отсюда. Она обшарила глазами палату, от зарешеченного окна до тяжелого засова на двери. Выхода нет.
– Вы написали об этих «компаньонах», как вы их называете. Говорите, что боитесь их. Но знаете, что пугает вас на самом деле? Не предметы, которые громыхают – или даже шипят – среди ночи. Предмет наших страхов намного ближе. Мы боимся того, что внутри нас, будь то воспоминания, болезнь или дурные побуждения. – Доктор склонил голову к плечу. Его очки съехали набок. – Вы, я полагаю, боитесь стать похожей на кого-то из ваших родителей.
Она так и знала, что они непременно появятся: мелькание света перед глазами и журчащий шум в ушах. Детские воспоминания, ребяческая мысль, что, если покрепче зажмурить глаза, то доктор Шеферд ее не увидит.
– Я понимаю, что вы чувствуете. Я не могу притворяться, будто не понимаю намеков, которые вы вкрапляете в рассказ, хотя – из естественной деликатности – предпочел бы опустить завесу и обойти эту тему молчанием. Я полагаю, что именно это вы и сделали, миссис Бейнбридж: опустили завесу. Сначала под воздействием насилия, а потом из-за некой ментальной потребности, вы скрыли тот факт, что родители жестоко обращались с вами.
Если бы у нее еще оставался голос, она закричала бы: Нет, нет, говорите о чем угодно, только не об этом! Или она может? Какая-то часть ее, маленькая, трусливая часть, должно быть, хочет, чтобы об этом стало известно, а иначе она не стала бы про это писать, не стала бы делиться этим с доктором.
Шеферд прокашлялся.
– Верьте мне, миссис Бейнбридж, я глубоко вам сочувствую. Преданное доверие в таком юном возрасте, со стороны тех, кого мы инстинктивно считаем самыми дорогими людьми… И мать, которая должна питать и оберегать, а вместо этого…
Она надеялась, что уже исчерпала слезы, что перешла от них в засушливую пустыню, где они никогда не польются из глаз. Но вот – они хлынули. Горячие, стекающие на подбородок, не позволяющие дышать. Неужели все это время слезы были у нее, ожидая только момента, чтобы появиться?
– Я больше, чем когда-либо, хотел сказать вам, что это позитивное развитие. Внешне это так не выглядит – это заставляет вас сталкиваться с потрясениями и испытывать шок. Но ведь вы и так сталкиваетесь со всем этим, мисс Бейнбридж. Вам хватило сил на то, чтобы воссоздать в памяти все эти чудовищные издевательства. Я знаю, вы способны найти в себе силы и для того, чтобы вспомнить, что произошло в Бридже в ночь пожара. После этого мы сможем составить наше заключение. Мы сумеем обелить ваше имя.
Пораженная, она посмотрела ему в глаза: нежно-зеленого цвета весенних почек, ласковые, прощающие. Внезапно, с облегчением настолько острым, что оно ощущалось почти как боль, она осознала, что доктор на ее стороне.
Бридж, 1866Комната вначале показалась Элси спокойной и ласковой. Предметы держались на почтительном расстоянии, их границы расплывались в дымке. Но ее охватила паника, когда она поняла, что, несмотря на сохранившуюся способность к ощущениям, она бесчувственна, нежива.
На потолке играла световая рябь. У Элси задрожали ресницы.
– Элси, – кто-то сжал ей руку. – Миссис Холт, приготовьте горячее питье! Живей! Она очнулась!
Внизу зазвенело. Звук был слишком резким, пробивался сквозь тихий баюкающий гул.
– Элси, милая Элси, слава богу, – постепенно черты Сары стали четче.
– Я не… – во рту был неприятный металлический привкус.
