Пике!
Лейхтвейс мчался к нелюбимой им земле, радуясь тому, что и в этот раз останется жив. Черный инопланетный «блин» за плечами безотказен, лишь бы сердце билось, и кровь лилась по жилам. А пока это так, он остается гражданином Неба.
«Рано или поздно приходится возвращаться на землю», – сказал ему инструктор.
…Сказала.
Он не станет возвращаться.
* * *– Да хоть не поездах погоришь. На пригородных.
– Го-рьеть? А! Горьи, горьи ясно…
– Чтобы не погасло, точно. И вот представь: едешь ты в пригородном поезде где-нибудь под Москвой. За окном – не пойми что, домики, лес, снова домики, какой-то городок…
Напарник оказался вполне своим парнем. В меру хитрым, в меру наивным. После первой рюмки Лейхтвейс еще осторожничал, но после третьей все пошло на лад. Не стало Цапли, остался собутыльник не пойми какого полу со странным для русского уха именем, к тому же типичный немчура, почти что из анекдотов. Немец, перец, колбаса.
– И ты думаешь, а не проеду ли я часом Москву? Может быть такое?
– Да-а… Берлин проехать можно и не заметьить даже.
– А Москву – нет. Узел! А ты возьмешь и спросишь об этом у соседа по лавке. Все! На ближайшей станции снимут, пикнуть не успеешь.
Как и о чем с такими разговаривать, Лейхтвейс знал. О себе – ничего, о собутыльнике – тоже (сам скажет!), и о работе поменьше, пусть даже это твой наземный командир. Что ни сболтнет, только кивай, а свалится с табурета, посади назад, прояви служебную солидарность.
– Пьикнуть не успьеешь… О вельикий, могучьий, правдьивий и свободний русский йазык! Иван Тургеньев, правильно? Знаешь, Лейхтвейс, алкоголь – тоже целая всельенная, почти как небо. Можно ульететь и не вьернуться. А какие полагается пьеть русский алкогольный пьесня? Про шумьел комыш? Давай споем. Singen!..
– Споем, перец-колбаса, споем. Только на пол не падай.
И в то же время собутыльник ой как непрост. Прямо ни о чем не спрашивал, заходил с флангов, издалека, с пристрелкой. Куда там Ренате с ее сигареткой у горла!
…В Бухенвальд. Оттуда, конечно, возвращаются, только не все и не всегда. У него дома такое именуется «без права переписки».
– Про тебья, Лейхтвейс, говорьят, что ты расист хуже доктора Розенберга. Кто не льетатет, для тебя не чьеловек. Кто плохо льетает – полчеловьека.
– Провоцируешь? Не поддамся, не надейся. Ты, Неле, сначала летать научись.
Рюмки еще видать, бутылку тоже (уже вторая), дальше, как полагается, туман. А за туманом не костлявая девица, которую и на танец не пригласишь, а кто-то умный и хитрый, из лучших учеников Карла Ивановича, гумилевского героя. Прячется – и ждет, пока собутыльник слабину даст.
– На-у-чись… Дьети в школу собирайтесь, брейтесь, мойтесь, по-хме-льяйтесь!..
– Ч-чего?
– Того! Обратно на dieser Stuhl садьись. Крьепко сидьишь? Ка-ра-шо! Польеты нам могут запретьить. Совсьем. И скоро. Отберут ранцы – и alles kaput. Про визит Риббентропа в Париж читал? Секрьетный протокол! Взаимный запрьет на использование ранцев в военных цельях на территории всей Европы an der Weichsel. До Вьислы-реки. Если против, ранцы отключать все. Поньимаешь, Лейхтвейс, кто вмешался?
Туман стал гуще, тяжелее, обступил со всех сторон, аккуратно беря под локти. Туману очень интересно, что знает он, Николай Таубе, про весь этот поднебесный расклад. «Если нет, мы найдем, чем ответить. Мое руководство уже предупреждало Геринга, он нас не послушал…»
– Поньимаешь, поньимаешь! Тебья потому и проверьяли, что ты Volksdeutsche, эмигрант. Такого льегче соблазнить. А тебье самому – со-блаз-ни-ться.
Он едва сдержал улыбку. Любимая ученица Карла Ивановича! Проверяли его не только на измену. На реакцию тоже, иной, фокус раскусив, потребовал бы начальство вызвать, а не черепа принялся бы крушить. Интересно, для командования это в плюс или в минус?
– Мо-сква! Ста-лин! Предлёжат – согласишься. Всьё равно, кто. Французы, англьичане, марсиане. Согласьишься. Нет? Ты никого не прьедашь, Лейхтвейс, твоя родьина – только небо.
Туман смотрел в глаза, трезво и очень внимательно. Лучше не отвечать, сделав вид, будто ничего не понял. Или свалиться со стула, или, ломая сценарий, облобызать партнера и запеть про «шумьел комыш».
Он уже знал – не поверят. Партнер – не Рената и не Альберт-тугодум.
– Французам и англичанам Сталин нужен, против нас, против Рейха. Обманут! А те, что на Клеменции… Их я не знаю и не верю, больно уж они себе на уме. К тому же… У меня с ними счеты, Неле. Личные!
Туман молчал. Думал. Наконец, послышалось негромкое:
– Личные… Кажется, я переступила какую-то границу, Лейхтвейс. Извини, не хотела.
По-немецки, четко и трезво. Не хотела, но пришлось. Работа такая. Почти контрольный в голову.
– Я так и сказала господину майору. Ты им не друг, пока остается… личное.
Бутылка вновь воспарила над рюмками. Вот и шнапсу конец.
– Меня тоже проверяли, но я сразу начала стрелять. Прозит!..
Последняя пошла вода водой. Туман сгинул без следа, партнер остался – и оборотился Цаплей. Самой обычной, только очень пьяной.
…Кажется, проверку выдержали все. Лейхтвейс откинулся на спинку стула и облегченно выдохнул.
– И молодец! Да, прежде, чем отрубимся… Слушаешь? Вот и хорошо… Знаешь, Неле, как я их срисовал? Сомнения сразу появились: форма странная, держатся как-то… несерьезно. Но все понял, когда консервы увидел. Дата выпуска и срок годности – точно как на тех, что мы сухим пайком получаем. С одного склада.
– Это ничего, – задумчиво ответствовала Цапля. – Главное, Москву не проехать.
Подумала немного и рассудила.
– Не проедем.
7Серая кладбищенская стена с открытыми настежь железными воротами была уже совсем рядом, только перейти дорогу, когда князь заупрямился.
– Пожалуй, дальше не надо. Чего-то нет настроения.
Америго Канди, интерно, три года, согласился неожиданно легко.
– Пожалуй. Сегодня там и без нас аншлаг. Видите, ворота? Чья-то очередь пришла.
– Подселяют, – не подумав, констатировал Дикобраз, и, почувствовав себя виноватым, перекрестился на шпиль старой часовни.
