Выйдя из зала, я помнил только путаницу «Чикагского предела» – как история резко рванула вперед, пропуская целых персонажей и целые эпизоды, да как актеры подолгу шевелили губами, не говоря ни слова. А еще точно помнил, как Алан Лэдд вышел из такси и взглянул с экрана прямо мне в глаза, узнавая меня.
Мать заметила, что выгляжу я бледновато, а отец сказал, что все это – от недостатка физических упражнений. Близнецы ненадолго подняли взгляды от мисок и снова принялись набивать рты макаронами с сыром.
– А ты бывал когда-нибудь в Чикаго? – спросил я отца.
Тот, в свою очередь, спросил, какое мне до этого дело.
– А с киноактерами когда-нибудь был знаком? – не унимался я.
– Должно быть, у парнишки жар, – сказал отец.
Близнецы захихикали.
В ту ночь ко мне в спальню пришли Алан Лэдд с Донной Рид. Вошли, двигаясь плавно, красиво, как на экране, и опустились на колени возле моей койки. И улыбнулись мне. И заговорили – мягко, убаюкивающе.
– Я видел, сегодня ты кое-что пропустил, – сказал Алан. – Но ни о чем не тревожься. Я о тебе позабочусь.
– Знаю, – сказал я. – Я – ваш поклонник номер один.
Тут дверь с легким скрипом отворилась, и в спальню заглянула мать. Алан с Донной улыбнулись и встали, освободив ей путь к моей койке.
– Все еще не спишь? – спросила мать.
Я кивнул.
– Ты хорошо себя чувствуешь, милый?
Я снова кивнул, боясь одного – что Алан с Донной уйдут, если она задержится надолго.
– А у меня есть для тебя сюрприз, – сказала мать. – На следующей неделе, в субботу, возьму тебя с братьями покататься на пароме через все озеро Мичиган. Поедем большой компанией. То-то повеселимся!
Да, это было бы здорово. Пожалуй, мне это нравилось.
– Я всю прошлую ночь и все утро тебя вспоминал.
Войдя в холл, я увидел его на мягкой скамейке, куда билетеры присаживались перекурить. Он сидел, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, подпирая ладонями подбородок и глядя в сторону входных дверей. Из бокового кармана его пиджака торчала металлическая пробка плоской бутылки. Рядом на скамье лежал какой-то сверток в бурой оберточной бумаге. Он подмигнул мне, кивнул в сторону зала, поднялся и прошел внутрь, всем видом показывая, будто со мной не знаком. Но я был уверен, что он окажется у самой двери – будет сидеть в середине последнего ряда, поджидая меня. Я подал скучающему билетеру входной билет, тот разорвал билет пополам и вернул мне корешок. Теперь я вспомнил все, что случилось вчера, будто никогда и не забывал об этом. Внутри все затряслось. Все цвета в холле – и красные стены, и потертая позолота – казались намного ярче, чем образ, сохранившийся в памяти. Из буфета потянуло попкорном и кипящим в автомате сливочным маслом. Ноги сами собой прошагали целую милю по шипящему коричневому ковру, мимо прилавка с леденцами.
В полумраке пустого зала поблескивала шевелюра Джимми. Как только я сел рядом, он взъерошил мне волосы, улыбнулся и сказал, что вспоминал меня всю прошлую ночь и все утро. В свертке из бурой оберточной бумаги оказался сандвич, который он припас мне на обед: мальцу моих лет требуется что-нибудь посущественнее попкорна.
Свет в зале погас, занавес перед экраном пополз в стороны. Внезапно из динамиков, начавшись с полуноты, загремела музыка, и по экрану запрыгали первые кадры мультика про Тома, Джерри и быка. А когда я откинулся на спинку кресла, Джимми обнял меня. Меня разом бросило в жар и в холод, внутри все тряслось, не переставая. Внезапно мне стало ясно, что в глубине души я рад оказаться здесь. Я был потрясен: выходит, я все утро ждал этой минуты не меньше, чем боялся ее?
– Не хочешь сжевать сандвич сейчас? С ливерной колбасой – моя любимая!
Но я сказал: нет, спасибо, подожду до конца первого фильма.
– Окей, – откликнулся он. – Главное, съесть не забудь.
А потом добавил:
– Глянь на меня.
Его лицо нависло прямо надо мной. Он был похож на Алана Лэдда, будто родной брат.
– Должен тебе сказать, – продолжал он, – ты – лучший из всех мальчишек, каких я только встречал. Лучший на всем белом свете.
Тут он крепко прижал меня к груди, обдав сногсшибательной смесью запахов пота, грязи и винного перегара с легким (может, воображаемым?) оттенком того звериного запаха, что шел от него вчера.
– Хочешь, сегодня я поиграю с твоим малышом Джимми? – спросил он, отпустив меня.
– Нет.
– Ладно, – со смехом согласился он. Похоже, он пребывал в превосходном расположении духа. – Все равно он еще слишком мал. Спорим, тебе страсть как хочется, чтобы он стал таким же большим, как у меня?
Эта мысль привела меня в ужас, и я замотал головой.
– Сегодня просто посмотрим кино за компанию, – сказал он. – Я не жадный.
Так мы просидели весь день, кроме того момента, когда к нам подошел по проходу один из билетеров. Он обнимал меня за плечи, а мой затылок лежал в сгибе его локтя. Когда по экрану поползли титры «Дезертиров», мне показалось, что я заснул и все проспал. Просто не верилось, что уже пора домой. Джимми обнял меня еще крепче и весело сказал:
– Потрогай меня.
Я поднял на него взгляд.
– Давай. Хочу, чтоб ты сделал для меня эту малость.
Я тронул пальцем его ширинку. От этого «Джимми» в его штанах вздрогнул, ожил, вырос огромным – казалось, длиннее моей руки. В тот миг, в миг полного ничтожества, мне вдруг представились другие ребята, гоняющиеся друг за дружкой по школьной игровой площадке под присмотром двух старшеклассниц из соседнего квартала.
– Ты продолжай, продолжай, – сказал он.
«Верь мне», – вот что хотел он сказать, одушевляя «Джимми», наделяя его собственным «я», отдельным от собственного. «Джимми хочет поболтать», «вставить свое слово», «жуть как проголодался», «страсть как соскучился по поцелую»… Все эти слова означали одно и то же: «Верь мне».
– Доверься мне. Ведь я тебе верю. Разве я хоть раз сделал тебе больно? Нет. Разве я не принес тебе сандвич? Принес. Разве я не люблю тебя? И родителям твоим не скажу, что ты делаешь. Пока ты ходишь сюда, ничего им не скажу – причин не будет, соображаешь? И ты тоже любишь меня, разве нет? Вот. Вот, видишь, как я тебя люблю?
Мне снилось, что я живу под землей, в деревянной комнате без окон и дверей. Снилось, будто родители бродят по верхнему миру, зовут меня и плачут, потому что меня изловили и съели дикие звери. Снилось, что я похоронен под можжевеловым деревом, что тело мое разрублено на куски,
