– Разве я не люблю тебя? Разве я не доказал этого, разве ты не видишь, что я люблю тебя? Да. Так разве ты не хочешь, не можешь полюбить меня тоже?
Смотрю на экран, а он смотрит на меня. Он может видеть меня – так же, как я его – даже закрыв глаза. Он меня помнит. Штрих за штрихом запечатлел меня – лицо, волосы, тело – в памяти и украл, отнял меня у меня самого. А теперь еще взял меня в рот, и его язык и губы запомнили меня тоже. Я знал: он хочет, чтоб я погладил его светло-каштановую шевелюру, копной укрывшую мои колени… но не смог даже притронуться к его голове.
Я думал: «Все это уже забыто, хочу умереть, я уже мертв – только смерть может сделать так, чтоб этого не случилось».
– Спорим, ты, когда вырастешь, будешь сниматься в кино, а я буду твоим поклонником номер один?
К концу недели начинает казаться, что эти дни в «Орфеум-Ориентале» прошли под водой или в недрах земли. Ехидна, птица-лира, кенгуру, сумчатый дьявол, вомбат и плащеносная ящерица – этих животных не встретить нигде, кроме Австралии. Австралия – самый маленький континент, или самый большой остров в мире. Он был отрезан, изолирован от огромных массивов суши. По австралийским пляжам разгуливают прекрасные блондинки; на Рождество в Австралии жарко, солнечно, все выходят на воздух, машут в камеру, дарят друг другу подарки, сидя в шезлонгах среди зеленой травы. Центр Австралии, ее потроха и сердце – безводная пустыня. Австралийские парни – превосходные спортсмены. Кот Том любит мышонка Джерри, хоть раз за разом и замышляет погубить его, и Джерри тоже любит Тома, хоть ради спасения жизни и должен бежать от него с такой быстротой, что ковер под ногами горит. А Джимми любит меня, но когда-нибудь он исчезнет, и без него я буду жуть как скучать.
– Верно? Скажи, что будешь скучать без меня.
Я…
– Я буду скучать…
– По-моему, я без тебя с ума сойду.
– А когда вырастешь, будешь помнить меня?
Каждый раз, как я ухожу из зала мимо билетера, рвущего пополам билеты тех, кто только что пришел, и отдающего им корешки, каждый раз, как я толкаю тяжелую дверь и выхожу наружу, на пропеченный солнцем тротуар Шерман-бульвар, я не могу понять, чего мне не хватает. Вот же они – два убийства и… Такое ощущение, будто в правой руке все еще крепко стиснута липкая детская ладошка. Жил бы я в Австралии – был бы светло-каштановым блондином, как Алан Лэдд, и всю жизнь бегал по солнечным пляжам на Рождество.
Во сне я закончил среднюю школу, читая романы и мечтая на уроках. Учебы я не любил, но как-то умудрялся получать иллюзорно хорошие баллы, и в середине выпускного класса Университет Брауна[83] предоставил мне полную стипендию. Спустя два года я поразил и страшно расстроил своих школьных учителей, и родителей, и родительских друзей и подруг тем, что бросил учебу, не дожидаясь провала по всем предметам, кроме английского и истории, по которым всегда имеет твердые «Эй». Я просто пришел к убеждению, что научить человека писать не может никто на свете – этому нужно учиться самому. Я точно знал, чем собираюсь заняться, и вне колледжа мне не хватало только одного – общественной жизни.
Пять лет я скромно жил в Провиденсе, зарабатывая на жизнь расстановкой книг в школьной библиотеке да мелкими кражами. Когда не работал и не слушал местные группы, писал, уничтожал все написанное и писал заново. Работа над романом выглядела так, будто идешь через парк одним путем, потом возвращаешься и идешь через тот же парк снова, и гуляешь так взад-вперед, пока не приметишь каждую царапину на качелях, каждую золотистую шерстинку львиной шкуры, и не придашь ей особый блеск, или не бросишь ее обратно в груду неотвязных мелких деталей, из которой ты ее вытащил. Когда издательство, куда я отослал этот роман, ответило отказом, я перебрался в Нью-Йорк и начал следующий, а первый роман переписывал заново по ночам. В те дни во всем, что бы я ни делал, крылась странная обезличенная радость, вроде радости за кого-то совершенно незнакомого. Я упаковывал посылки с книгами в магазине «Стрэнд Букс». Какое-то время – месяца два-три, не больше – жил на одной пшеничной соломке с арахисовым маслом. Когда мою первую книгу приняли к публикации, я перебрался из однокомнатной квартирки в Нижнем Ист-Сайде в однокомнатную «студию» побольше – в Челси, на Девятой Авеню, где и живу до сих пор. В квартире едва хватает места для письменного стола, раздвижного дивана, двух больших стеллажей, набитых книгами, полки со стереосистемой и многих дюжин конвертов с пластинками. В этой квартире все знает свое место и лежит по местам.
Родители ни разу не были в этом уединенном, аккуратном жилище, но отцу я звонил каждые два-три месяца. За последние десять лет я возвращался в родной город только один раз, чтобы навестить мать в больнице после инсульта. Все четыре дня, проведенные в отцовском доме, я ночевал в своей старой спальне, а отец – наверху. После смерти слепца он выкупил квартиру целиком и в первый же мой вечер дома сказал, что мы оба добились успеха. Теперь, разговаривая со мной по телефону, он обстоятельно рассказывает об успехах местных бейсбольных и баскетбольных команд и почтительно расспрашивает, как продвигается «новая книжка», и я думаю: «Нет, это не отец. Это какой-то совсем другой человек».
Моя старая койка давным-давно исчезла, и я улегся на двуспальную кровать близнецов. Спальня, как и весь дом в целом, казалась значительно больше, чем ее образ, сохранившийся в памяти. Я провел ладонью по обоям, поднял взгляд к потолку. Вдруг перед мысленным взором возник новый образ: два
