— А чего хочет-то? Или просто так хулиганит?
Бессмысленный и беспощадный подростковый вандализм охране вокзала был знаком не понаслышке.
— Пока неясно, — сказала рация. — Если начнет ковырять замок — значит хочет открыть ячейку. А если достанет баллончик с краской — значит просто хулиганит. Да ты пошел бы, посмотрел…
— Уже иду, — соврал охранник и благодарной улыбкой приветствовал картонную тарелочку с горячим пирожком.
— А, нет, не ходи! — донеслось из рации. — Того пацана какой-то мужик прогнал, хороший подзатыльник ему отвесил, добрый человек…
— Отлично, до связи.
Арчил вернул на место рацию и освободившейся рукой ухватил пирожок. Тот был вкусный, но маленький, и охранник успел его съесть к тому моменту, когда рация снова ожила, распорядившись с оттенком удивления:
— Арчил, опять иди в камеру хранения!
— А теперь зачем? — спросил Арчил, неохотно отклеивая пузо от барной стойки.
— А все за тем же! Тот мужик, что прогнал хулигана, кулаком бьет ячейку! — Голос в рации зазвучал живо, с искренним интересом.
— Тридцать шестую? — сам догадался охранник.
— Ее! О, кулак убрал, теперь ногой пнул… Плюнул… Повернулся и ушел! Совсем ушел, из здания вышел, за периметр удаляется… Слушай, Арчил, позови еще Вахтанга с Мухтаром, пусть ученая собака понюхает, что за горе с этой тридцать шестой ячейкой, может, там вирус бешенства, а?
* * *В тот мирный час, когда дети и старушки вкушали сладкий, как июльский абрикос, послеобеденный сон, а напоенный ароматами цветов, пряностей и плавящегося асфальта горячий воздух колыхался едва-едва, с затиханием, как мягкое подбрюшье утомленной исполнительницы танца живота, во внутренний дворик «сталинского» дома на двух боковых колесах ворвался автомобильный раритет.
Подкатив к подъезду, немолодое годами, но вечно юное духом дитя отечественного автопрома задорно взвизгнуло тормозами, финально взрыкнуло и замерло. От бренного металлического тела тихо отлетело сизое облачко выхлопа.
На сонных детей и старушек эффектное появление стального коня никакого впечатления не произвело: аудитория была подготовленная.
Передние дверцы авто синхронно распахнулись, и из машины горделиво выступили два джигита в соответствующем эпохе штатском, но с мохнатыми папахами на головах.
Открыв задние дверцы и багажник, горцы в четыре руки выгрузили на крыльцо разновеликие картонные коробки с логотипами компаний-производителей разнообразных продуктов питания, после чего крепко обнялись и, растроганно приговаривая «Э, брат!» и «Вах, кунак!», гулко постучали друг друга по спинам.
Затем горец в черной папахе вернулся за руль, а горец в аналогичном головном уборе белого цвета остался на крыльце. Широко улыбаясь, он в героической манере кубинского революционера салютовал кунаку и брату со ступенек, пока норовистый четырехколесный конь с чихом и храпом не вынесся прочь со двора.
Оставшись в одиночестве, горец щелчком сбил с плеча невидимую пушинку. Он поправил папаху, аккуратно подвернув под нее выбившуюся длинную прядь светло-русого цвета с серебристым мелированием, после чего, фальшиво насвистывая что-то этническое, подхватил одну из коробок.
Несмотря на внушительный размер, она явно была легкой, и рослый горец без труда держал ее одной левой. Правую руку, судя по свежей варежке из бинтов — травмированную, он специально освободил от груза, чтобы было чем нажать на кнопку звонка.
Позвонив в дверь, красавец-горец подкрутил воображаемый ус и картинно подбоченился.
Уже на этой стадии любой представитель семейства Кузнецовых с одного бдительного взгляда в дверной глазок опознал бы в псевдогорце-белопапашнике блудного сына, брата и, что всего важнее, мужа Казимира Борисовича.
Увы, в квартире, временно возведенной в ранг фамильного гнезда Кузнецовых, в данный момент не было никого, кому Зяма мог бы сказать, как Маугли наиболее прогрессивным обитателям джунглей: «Мы с тобой одной крови, ты и я!»
Подкидышем-кукушонком в фамильном гнезде Кузнецовых ворочался один геолог-миллионер Матвей Карякин, который Зяму до сих пор в глаза не видел, а если бы и видел, то все равно не вспомнил бы из-за постигшей его амнезии.
Однако о суровой необходимости с подозрением спрашивать сразу же после трели дверного звонка «Кто-о-о та-а-ам?» Матвей не забыл и не затруднился озвучить этот логичный вопрос шершавым голосом астматика, надышавшегося пыли из-под веника. Про аллергию-то он как раз запамятовал.
Зяма, на момент исчезновения которого в квартире находилась одна лишь его молодая супруга Аллочка, незнакомый хриплый бас не признал и чрезвычайно озадачился.
В один краткий миг в голове блудного мужа автоматной очередью просквозили разные неприятные версии (фарингит, беспробудное пьянство, бесчестная женская неверность), которые Зяма, к его собственной чести, отразил самоуверенной репликой:
— Да нет, не может быть!
Матвей Карякин, при всем желании не сумевший трактовать сказанное как откровенный и прямой ответ на ранее прозвучавшее «Кто там?», повторил свой вопрос в развернутом виде:
— Эй, я спросил, кто там?!
По форме глагола Зяма идентифицировал бас за дверью как мужской, но еще не уверовал в худшее.
— Алка! Что за хмырь у нас в доме швейцаром трудится? — спросил он, возвысив голос и одновременно нажав плечом на дверь.
А та была не заперта! Две красотки-раззявы, уходя, не закрыли входную дверь на ключ.
«Все беды из-за баб!» — сказал бы по этому случаю философ — и был бы прав.
Культурная версия тезиса — шерше ля фам.
Горячему кавказскому парню Зяме достаточно было узреть на незнакомце свою собственную любимую футболку с Гомером Симпсоном, чтобы с горечью осознать: его место в молодой семье, в сердце Трошкиной и уж точно вот в этой классной футболке оккупировал какой-то конь в яблоках — в смысле, такой же здоровенный и весь в синяках.
— Я ж тебя сейчас убью, ж-животное, — почти спокойно проинформировал коня ревнивый муж и с размаху опустил на его голову свою коробку, за что тут же интенсивно словил по мордасам веником.
Сладко спящих грузинских бабушек и детей шум ожесточенной потасовки в отдельно взятой квартире не потревожил. Аудитория была привычна и к этому тоже.
* * *«Бабье сердце — вещун!» — говорит иногда наша мамуля, предрекая неприятности в диапазоне от сломанного ногтя до Апокалипсиса.
К
