Много чего приходило в голову маршалу после последнего разговора с Верховным. Но какие бы препятствия ни возникали на его пути, не ему, Жукову, уступать кому бы то ни было. Он был уверен, что если талантливых генералов в Красной армии хватает, то Жуков в этой армии один-единственный, следовательно, всегда и во всем должен быть первым и единственным, и победную точку в этой войне должен поставить именно он, а не кто-то другой; что Сталин, как бы он ни относился к своему заместителю в последнее время, должен думать примерно то же самое. Тем более что славы самого Сталина это никак не ущемит.
Стояло за всеми этими суетными расчетами и еще одно, более значительное, более существенное, чем честолюбие, что Жуков носил глубоко в сердце, — это саднящее чувство вины перед народом и страной, вины за то, что, назначенный в январе сорок первого начальником Генерального штаба Красной армии, он, Жуков, пошел на поводу у Сталина, поверил в его способность предвидеть развитие мировых событий, поверил в его убежденность, будто Гитлер не станет воевать на два фронта, что Запад и Германия ослабят себя взаимоуничтожением, и тогда придет пора Великого Освободительного Похода, а поверив, вместе со всеми готовил армию исключительно к наступательным боям, мало заботясь об умении обороняться, почти ничего не сделал, чтобы предотвратить поражения начального периода войны, размещая войска по приграничным округам самым невыгодным для обороны образом, хотя и знал все недостатки такого размещения; что, наконец, просто боялся разделить участь многих неугодных Сталину военных и политиков, то есть самым постыдным образом дрожал за свою шкуру.
Чувство вины перед своим народом со временем притупилось, но Жуков был уверен, что, когда неумолимые историки начнут анализировать войну, они припомнят ему все. Следовательно, только победа и взятие Берлина могут как-то уравновесить на весах истории его вольные и невольные ошибки и промахи в должности начальника Генерального штаба, а потом и Первого Заместителя Верховного главнокомандующего. Теперь-то он видел, что многих потерь и жертв можно было избежать, что возникали в нем опасения то по одному, то по другому поводу, но не сумел он убедить Сталина, не смог настоять на своем, не упирался рогами и копытами, когда надо было упираться.
Вот и теперь — с этим переносом сроков наступления… Конечно, возникшей обстановкой на Западном фронте нельзя не воспользоваться. Однако десять дней, неделя практически ничего не дадут союзникам в смысле улучшения их положения в Арденнах, а если и уменьшат их потери, то исключительно за счет еще больших потерь Красной армии, не до конца подготовившейся к наступлению. Да и погода… Тысячи самолетов стоят на аэродромах в полной боевой готовности, они способны смести с лица земли и укрепленные пункты, и технику, и живую силу. Способны, но не могут летать; способны, но укрепленные пункты практически не разведаны, не выявлены, следовательно, на них сначала наткнется пехота и танки, и уж потом подключатся авиация и артиллерия. А синоптики обещают улучшение погоды лишь к концу января…
Жуков еще раз покосился на подполковника, с тупым выражением лица в упор глядящего Жукову в переносицу, и подумал, что наверняка и сам он почти вот так же смотрит на Сталина, ожидая решения своей судьбы.
И тут, глядя на подполковника, вдруг увидел Жуков себя его, Сталина, глазами и понял, что же еще такого выражал тогда, при их последней встрече, взгляд Верховного, почему показалось, что обычная оценочность несет в себе что-то еще, чего не было раньше: да просто Сталин решал, как долго ему нужен будет Жуков, определял, когда наступит момент и в своем заместителе отпадет всякая необходимость…
Разумеется, пока идет война, Жуков нужен, но когда она кончится… Так тем более — именно он и должен взять Берлин! И никто больше. Потому что ни на Рокоссовском, ни на Коневе, ни на ком другом не лежит такая ответственность и такая вина за всю войну в целом, никому из них не грозит оказаться сброшенными вниз и растоптанными только за то, что с их именем будут связывать какие-то частные поражения и частные же победы.
Отдельные победы — куда ни шло; даже то, что он сумел отстоять Москву и Ленинград, мало что значит. Но победа в войне… Сталин ревнив, как бог иудеев, который готов уничтожить всякого, чья тень упадет хотя бы на его мизинец…
Жуков усилием воли отбросил от себя ненужные сейчас мысли, которые, однако, слишком часто стали занимать его в последнее время. В тесном блиндаже стояла гнетущая тишина, которой маршал давно уже не замечал, привыкнув, что все и должны молчать в его присутствии, пока он кого-то не спросит или не прикажет кому-то говорить.
И вдруг:
— Разрешите, товарищ маршал, вопрос?
И все тот же отчаянный взгляд подполковника, устремленный прямо в глаза Жукову, и куда девались недавние тупость и покорность.
— Ну, что у тебя? — голос Жукова скрипел все так же отчужденно и недовольно.
— Как вы думаете, товарищ маршал, к лету прикончим фрица?
Жуков долго молчал, продолжая вглядываться в пространство, затянутое дымкой пасмурного дня. Если бы он сам знал, когда все это кончится! Да и вопрос, надо признать, дурацкий: только женщины да солдаты по своей наивности могут задавать такие вопросы Первому Заместителю Верховного. А командир полка не должен — ни по званию, ни по должности, ни по ситуации. Но отвечать все равно надо. Вон и генералы притихли, ожидая ответа. Даже спиной чувствуется, как сзади все напряглось от ожидания. А может, это и не от ожидания ответа, а от ожидания разноса подполковника за неуместный, дерзкий вопрос?
— Все зависит от того, подполковник, как ты будешь воевать, — еще более скрипучим голосом произнес Жуков. — Ты и… все остальные. — Помолчал немного, но головы в сторону подполковника не повернул: боялся обнаружить обычную в таких случаях развязность и даже наглость, на которые не всегда знаешь, как ответить, однако скрипу в голосе поубавил, когда спросил: — Что, невеста заждалась?
— Заждалась, товарищ маршал. Но главное — народ устал, товарищ маршал: четвертый год все-таки…
— Ничего, дольше ждала, осталось немного. — Жуков повернул голову и встретился с умными и
