— Все эти люди подали заявление на право проживания во Франции или же намерены подать такое заявление, — сказал Классман.
— А какие у них документы?
— У большинства еще есть действительные или недействительные, то есть непродленные паспорта. Во всяком случае, въехали они сюда легально — по французским визам.
— Значит, это еще не самое страшное?
— Нет, не самое страшное, — сказал Классман.
Керн заметил, что помимо чиновников в форме за окошками сидели хорошенькие, нарядно одетые девушки; на большинстве были светлые блузки с нарукавниками из черного сатина. Как странно, подумал Керн, эти девушки хотят предохранить свои блузки от малейшего загрязнения, в то время как перед ними толпятся сотни людей, чья жизнь уже совсем потонула в грязи.
— В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, — сказал Классман. — Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.
У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось — человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.
Девушка подала мужчине оформленный документ, сказав при этом несколько приветливых слов. Он поблагодарил на безукоризненном французском языке и быстро отошел от окошка. Дойдя до дверей, он развернул бумагу — видимо, ему не терпелось узнать, что в ней проставлено. И хотя он увидел всего лишь синеватый штамп и несколько дат, ему показалось, что в голый и мрачный зал префектуры внезапно ворвался светлый май и оглушительно защелкали тысячи соловьев свободы.
— Не уйти ли нам отсюда? — спросил Керн.
— Что — насмотрелись достаточно?
— Вполне.
Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.
— Пожалуйста… помогать… — Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. — Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…
— Человек, человек… — хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. — Человек… человек…
Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:
— Человек… человек… — и только старший добавил: — Мы тоже… человек…
— Вы говорите на языке идиш? — спросил Классман.
— Нет, — ответил Керн. — Не знаю ни слова.
— А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.
— Идиш, идиш! — закивал головой старший.
— Человек… человек… — раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.
— Помогать… помогать… — старший указал на окошки, — не можем… говорить… только… человек, человек…
— Идиш не понимаю, не знаю, — с сожалением сказал Классман.
Галки обступили Керна.
— Идиш? Идиш? Человек…
Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:
— Нет?.. — Его лицо стало совершенно безжизненным.
Керн снова покачал головой.
— Ах!.. — Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.
Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.
— Что это? — удивился Керн.
— Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.
Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.
— Пойдемте, — сказал Классман, когда они вышли на
