Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.
— Так что же тогда считать пределом горя? — спросил он.
— Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, — ответил Классман. — Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.
Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.
— Сколько вам лет? — спросил Классман.
— Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.
— Так и думал. — Классман помешал ложечкой кофе. — Моему сыну столько же.
— Он тоже здесь?
— Нет, — сказал Классман. — В Германии.
Керн поднял глаза.
— Это плохо. Этого я не понимаю.
— Ему там как раз совсем неплохо.
— Что ж, тем лучше.
— Ему будет хуже, если он попадет сюда, — заявил Классман.
— То есть как? — слегка удивился Керн.
— А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.
— Что?!
— Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.
— Какая подлость! — сказал Керн.
— Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне — словно унтер-офицер новобранцу, — чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын…
— М-да, это не шутки, — сказал Керн.
Классман кивнул.
— А я с ним и не стану шутить, когда вернусь домой.
— Может, к тому времени его собственный сын донесет на него. Может, тогда уже коммунистам.
Классман озадаченно посмотрел на Керна:
— Думаете, что это настолько затянется?
— Не знаю. Во всяком случае, я не представляю себе, что когда-нибудь вернусь обратно.
Штайнер прикрепил национал-социалистический партийный значок под левым лацканом пиджака.
— Замечательно, Бер! — сказал он. — Откуда он у вас?
Доктор Бер усмехнулся:
— Мне его дал один пациент. Он попал в автомобильную катастрофу недалеко от Муртена и сломал себе руку. Я наложил ему шину. Сначала он разговаривал со мной осторожно и всячески превозносил Третий рейх. Но потом мы выпили коньяку, и тут он вдруг начал почем зря ругать весь этот кавардак. А прощаясь, оставил мне на память свой партийный значок. К сожалению, ему пришлось вернуться в Германию.
— Благослови его Господь! — Штайнер взял со стола синюю папку и раскрыл ее. В папке лежали какой-то список и пропагандистские воззвания. В углу списка стоял штамп со свастикой. — Думаю, этого достаточно. На такую удочку он наверняка поймается.
Воззвания и список Штайнер тоже получил от Бера, которому какая-то нацистская партийная организация в Штутгарте по совершенно загадочным причинам присылала такие материалы уже не первый год. Отобрав несколько листовок, Штайнер решил произвести налет на обитель Аммерса: Бер рассказал ему, что произошло с Керном.
— Когда вы уезжаете? — спросил Бер.
— В одиннадцать. Но перед отъездом я обязательно верну вам значок.
— Ладно. Буду ждать вас с бутылкой фандана.
Штайнер отправился в путь. Подойдя к дому Аммерса, он позвонил. Ему открыла горничная.
— Я желаю переговорить с господином Аммерсом, — заявил он. — Моя фамилия Губер.
Девушка ушла и вскоре вернулась.
— Вы по какому вопросу?
Ага, подумал Штайнер, это уже заслуга Керна. Он знал, что Керна тогда не спросили о причине его прихода.
— Партийные дела, — коротко ответил Штайнер.
На сей раз появился Аммерс собственной персоной. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно протянул ему руку.
— Партайгеноссе Аммерс?
— Да, это я.
Штайнер отвернул лацкан пиджака и показал значок.
— Губер, — представился он. — Я из международного отдела и должен расспросить вас кое о чем.
Аммерс тут же встал по стойке «смирно» и поклонился пришельцу.
— Пожалуйста, прошу войти… господин… господин…
— Губер! Просто Губер! Ведь вы отлично знаете, вражеские уши подслушивают везде!
— Знаю, знаю! Ваш приход, герр Губер, — особая честь для меня!
Расчет Штайнера оказался верным. Аммерсу и в голову ничего не пришло. Чувство слепого повиновения и страх перед гестапо слишком глубоко засели в нем. Но даже если б у него и возникло подозрение, — все равно в Швейцарии он не мог причинить Штайнеру никакого зла. У того был на руках австрийский паспорт на имя Губера, и никто не мог бы проверить, связан ли он с нацистскими организациями в Германии. Этого не могло бы установить даже германское посольство, информированное далеко не обо всех тайных пропагандистских мероприятиях.
Аммерс провел Штайнера в гостиную.
— Садитесь, Аммерс, — сказал Штайнер и сам уселся в кресло хозяина.
Он полистал в своей папке.
— Партайгеноссе Аммерс! Вам известно, что в своей работе за рубежом мы руководствуемся одним главным принципом — принципом полной, так сказать, бесшумности.
Аммерс понимающе кивнул.
— Соблюдения этого принципа мы ждали и от вас. Ждали бесшумной работы. И вдруг мы узнаем, что вы привлекли к себе совершенно ненужное внимание из-за какого-то молодого эмигранта!
Аммерс подскочил на стуле.
— Но ведь это же настоящий преступник! Последнего здоровья меня лишил, на посмешище перед всеми выставил, сволочь такая!
— Это он-то выставил вас на посмешище? — Штайнер резко оборвал его. — Перед всеми? Ну, знаете ли, партайгеноссе Аммерс!..
— Не перед всеми, не перед всеми! — Аммерс понял, что допустил ошибку. От волнения он чуть было совсем не зарапортовался. — Только перед самим собой… вот что я хотел сказать!..
Штайнер не спускал с него сверлящего взгляда.
— Аммерс, — медленно проговорил он, — настоящий партайгеноссе никогда не может быть посмешищем даже в собственных глазах! Что с вами творится, милейший? Уж не подточили ли ваше мировоззрение какие-нибудь демократические кроты? Посмешище! Это слово вообще неприменимо к нам! Посмешищем могут быть только наши противники! И это принципиальный тезис!
— Да, конечно, конечно! — Аммерс провел ладонью по лбу. Он уже почти чувствовал себя в концентрационном лагере, где эсэсовцы освежат его мировоззрение. — Ведь это был единственный случай! В остальном я тверд как сталь. Моя верность непоколебима…
Штайнер дал ему немного поговорить. Затем оборвал на полуслове.
— Ладно, партайгеноссе! Надеюсь, это больше не
