— Это я не очень люблю.
Не услышав ответа, Рут подняла глаза. Она увидела лицо, полное растерянности. Привстав на постели, больная безмолвно уставилась на гостью, и вдруг из ее глаз потекли слезы. В одно мгновение лицо стало совершенно мокрым.
— Боже мой, — всхлипывала она, — вы это говорите просто так…
А я… Если бы я только могла выйти на улицу…
Она откинулась на подушку. Рут встала. Она видела серовато-белые вздрагивающие плечи больной, видела убогую кровать, освещенную каким-то пыльным предвечерним светом, видела за окном залитую солнцем холодную улицу, а над крышами домов — огромную светящуюся бутылку — электрорекламу аперитива «Дюбонне», неизвестно зачем включенную в этот ранний час, и на минуту ей показалось, будто все это где-то далеко-далеко, на какой-то другой планете.
Женщина понемногу успокоилась. Она снова привстала на постели.
— Вы все еще здесь? — спросила она.
— Да, я здесь.
— Я нервна и истерична. Бывают у меня такие дни. Пожалуйста, не сердитесь…
— Сердиться? Что вы! Я вообще ничего не заметила.
Рут уселась у постели. Она разложила перед собой образец пуловера и принялась копировать его, стараясь не глядеть на больную, на ее измученное, горестное лицо. Ей казалось, что рядом с этой женщиной она как-то вызывающе, неприлично здорова.
— Вы неправильно держите спицы, — сказала жена Брозе. — Так много не наработаете. Надо по-другому.
Она взяла спицы и показала Рут, как ими действовать. Затем внимательно осмотрела уже вывязанную часть пуловера.
— Тут у вас не хватает одной петли, — заметила она. — Придется распустить этот кусок. Вот как это делается.
Рут с благодарностью посмотрела на больную. Та улыбнулась. Теперь ее лицо выражало внимание и сосредоточенность, она полностью погрузилась в работу. От недавнего надрыва не осталось и следа. Легко и быстро мелькали спицы в бледных руках.
— Вот… — удовлетворенно сказала она. — А теперь попробуйте-ка сами.
Вечером вернулся Брозе. В комнате было темно. На фоне зеленоватого, как яблоко, вечернего неба броско выделялся сверкающий красный контур огромной бутылки «Дюбонне».
— Люси! — спросил он в темноту.
Женщина пошевельнулась на постели, и Брозе увидел ее лицо. От огней световой рекламы оно казалось чуть розовым — точно свершилось чудо, и она внезапно выздоровела.
— Ты спала? — спросил он.
— Нет, просто лежала.
— Фрейлейн Холланд ушла уже давно?
— Нет, несколько минут назад.
— Люси. — Он осторожно присел на край кровати.
— Мой дорогой. — Она погладила его руку. — Ты сегодня добился чего-нибудь?
— Еще нет, но скоро обязательно добьюсь.
С минуту она лежала молча.
— Я такое тяжкое бремя для тебя, — сказала она затем.
— Как ты можешь так говорить, Люси! Что бы я стал делать без тебя.
— Ты был бы свободен и мог бы делать все, что тебе вздумается. Даже вернуться в Германию и работать.
— Вот как?
— Да, — сказала она, — разведись со мною! Там тебе это поставят в заслугу.
— Опомнившийся ариец! Он подумал о благородстве своей крови и развелся с женой-еврейкой. Так я тебя понял? — спросил Брозе.
— Вероятно, примерно так это у них называется. Ведь вообще-то они против тебя ничего не имеют, Отто.
— Зато у меня немало против них.
Брозе откинул голову на спинку кровати. Он вспомнил, как его шеф явился к нему в чертежное бюро и долго разглагольствовал о новых временах, о том, какой он, Брозе, способный и энергичный работник, и, наконец, о том, как бесконечно жаль увольнять его лишь потому, что он женат на еврейке. Брозе взял шляпу и ушел. Через восемь дней он расквасил нос привратнику своего дома, бывшему одновременно уполномоченным нацистской партии по кварталу и гестаповским шпиком. Тот назвал его жену жидовской свиньей. Дело могло принять очень скверный оборот, но, к счастью, адвокат, нанятый Брозе, сумел доказать, что привратник вел антигосударственные речи за кружкой пива, и вскоре привратник исчез. Но жена Брозе не решалась выходить на улицу — не хотелось выслушивать оскорбления из уст униформированных гимназистов. Брозе не мог найти другой работы. Тогда они уехали в Париж. В пути жена заболела.
Зеленоватое небо за окном постепенно обесцветилось и потемнело.
— Было больно сегодня, Люси? — спросил Брозе.
— Не очень. Но я страшно устала. Как-то изнутри.
Брозе провел ладонью по ее волосам. В лучах световой рекламы аперитива «Дюбонне» они отсвечивали медным блеском.
— Скоро ты встанешь.
Она повернула голову.
— Что же со мной, Отто? Никогда ничего подобного у меня не было. Уже столько месяцев…
— Какое-то заболевание. Ничего страшного. Женщины часто болеют.
— А мне кажется, я уже никогда не выздоровею, — сказала она с какой-то внезапной безнадежностью.
Вечер за окном полз по крышам. Брозе сидел неподвижно, голова все еще была откинута на спинку кровати. В последних отсветах сумерек его лицо, такое озабоченное и испуганное днем, просветлело и успокоилось.
— Если бы только я не была такой обузой для тебя, Отто.
— Я люблю тебя, Люси, — тихо сказал он, не меняя позы.
— Больную женщину любить нельзя.
— Больную женщину любят вдвойне: она и женщина, и ребенок.
— Но я ведь ни то ни другое! — Ее голос стал каким-то сдавленным и совсем тихим. — Я тебе даже не жена! Даже этого ты не имеешь от меня. Я только обуза, больше ничего.
— У меня есть твои волосы, — сказал Брозе. — Мои любимые волосы! — Он наклонился к ней и поцеловал ее волосы. — У меня есть твои глаза. — Он поцеловал ее глаза. — Твои руки. — Он поцеловал ее руки. — И у меня есть ты. Твоя любовь. Или ты больше не любишь меня?
Он приблизил свое лицо вплотную к ее лицу.
— Ты больше не любишь меня? — спросил он.
— Отто… — слабо проговорила она и положила его руку себе на грудь.
— Ты больше не любишь меня? — тихо повторил он. — Скажи прямо! Я могу понять, что можно разлюбить бездеятельного мужа, не способного заработать хоть что-нибудь. Только скажи это сразу, любимая моя! Единственная!.. — угрожающе сказал он, разглядывая ее осунувшееся лицо.
Теперь ее слезы потекли легко, а голос зазвучал мягко и молодо.
— Неужели ты все еще любишь меня, Отто? — спросила она с улыбкой, от которой сердце его сжалось.
— Разве я должен повторять это тебе каждый вечер? Я люблю тебя так, что ревную к постели, на которой ты лежишь. Ты должна быть вся во мне, в моем сердце, в моей крови!
Он отодвинулся, улыбнулся, чтобы она увидела это, и снова наклонился над ней. Он действительно любил ее, больше у него ничего не было, и все-таки, целуя ее, часто испытывал необъяснимое отвращение. Он ненавидел себя за это, но он знал, чем она больна, а его здоровое тело было просто
