расползлись в стороны, и стены сделались абсолютно прозрачными, будто из стекла, но то было не стекло. Кабина лифта продолжала опускаться, но уже отнюдь не сквозь этажи, а сквозь само время. Через прозрачные стены Денис, словно находясь в центре панорамного кинотеатра, увидел незнакомые ему вехи истории, истории двадцатого века этой новой реальности. Книга времени стала перелистывать свои листы назад. Вот Штерн, то есть император Николай Третий в парадном кителе, он жмет руку высокому худощавому блондину в черном пиджаке с вышитыми золотыми свастиками на эполетах, рядом еще какие-то люди — политики, фотографы, журналисты. «Саммит», — понимает Денис, видя поверх голов государственные флаги: красный с огромной черной свастикой; белый, где алое солнце распускает лучи; зелено-бело-красный, на фоне которого черный римский орел сжимает фасции*; флаг США, только вместо звезд на синем фоне белая свастика; здесь же и флаг российской империи, только вот крылья орла не гордо подняты ввысь, а, напротив, виновато опущены вниз, как на современных монетах, на которых лишь с недавних пор догадались перечеканивать птицу. Вспышка, видение меняется, лифт опускается ниже в один из кабинетов Зимнего Дворца, где император, отец нынешнего Штерна подписывает какой-то документ, рядом с ним посол Рейха, который одобрительно кивает; Денис бросает взгляд на заголовок текста, тот гласит: «Указ о возрождении дворянства». Вспышка: петроградские кабаки и рестораны забиты до отказа, люди в дорогих лощеных костюмах тройках и служебных сюртуках, с шиком выстреливая в воздух, открывают бутылки с шампанским, они празднуют, празднуют возвращение своих привилегий. А простой народ в это время скапливается на Дворцовой площади, народ в негодовании, он требует равенства, но воля народа не слышна теми, кто не хочет ощущать себя его частью. К площади подтягиваются жандармы, они вооружены, у них приказ, толпа негодует, звучат выстрелы, крики, ор, кто-то пытается бежать, кого-то топчут, кого-то безжалостно рвут. Демонстрация подавлена жестко, Дворцовая площадь вновь окрашена в алый. Кабина лифта опускается ниже. По Невскому проспекту, словно по руслу, течет река народу, которого тьма тьмущая, и все в черном, все в трауре. Многие плачут, не стесняясь слез, другие с обессмысленным взором бредут вперед за траурной процессией, будто на похоронах самого Леонида Ильича Брежнева. Но хоронят отнюдь не его. Начерно-белых снимках лицо женщины лет пятидесяти, с трудом, но все же Денис признает в ней Анастасию, спасенную им в доме Ипатьева. Страна искренне скорбит по ее кончине, и это удивляет Фадеева. Лифт опускается еще ниже. Что-то подобное Денис уже видел: это еще живая императрица и Адольф Гитлер подписывают мирный договор. Еще один этаж истории пройден и следующий встречает группу агентов взрывом снарядов и свистом пуль. Танки, ракеты, огонь, артиллерия — все смешивается в одну большую бойню Второй Мировой Войны. «Значит, мы все же воевали, значит и в этой реальности фашисты топтали наши земли, но… — понимает Денис, — но что-то пошло не так и вместо победы все окончилось бесполезным миром». В следующий момент картинка опять меняется на внутренние убранства Зимнего, но вместо изысканной мебели в комнатах простые железные кровати, на которых лежат раненные, окровавленные и перевязанные солдаты. Атмосфера удручающая: слышны крики, стоны, хрипы, даже запах крови и гноя будто нисходит со страниц воспоминаний Времени и проникает в сознание Дениса, так все ужасно. А по комнатам ходят врачи и много-много сестер милосердия. Одна из таких сестер склоняется над тяжело раненым солдатом, большая часть его тела обгорела, бинты кровоточат, солдат готовится отдать Богу душу. Он хватает сестру милосердия за руку и что-то шепчет, Фадеев замирает прислушиваясь. «Прекратите войну, государыня», — вот его последние слова. «Если так будет угодно моему народу», — произносит сестра милосердия, и Денис успевает увидеть ее глаза: васильковые, наполненные слезами. Кабина лифта опускается еще ниже, листы истории перелистываются назад. Идет глобальная стройка, старая Россия преображается — это как индустриализация времен СССР, только без сталинских лагерей и притеснения прав человека. Еще один этаж. Юная Анастасия стоит перед народом, позади Зимний Дворец. Императрица что-то вещает, Денис прислушивается: «…сиим законом я упраздняю дворянство и купечество и уравниваю все классы в правах. Народ должен быть един, у всех должны быть единые права и единые привилегии, не по праву рождения, а заслуженные. И как я и обещала, я буду править по совести, во благо России и по воле своего народа, ибо он есть главная власть в государстве!..» Яркая вспышка и лифт останавливается.
*Фасции — (лат. Fasces) — пучки вязовых или березовых прутьев, перетянутых красным шнурком или связанные ремнями. Атрибут власти древнеримских царей.
Стены кабинки вновь сделались непроницаемы. Денис раздвинул жалюзи в стороны и вышел из лифта в какую-то пустую, тускло освещенную харчевню, остальные двинулись следом. Еще потряхивало от перемещения, парень повернул голову назад: двери лифта закрылись, а затем стали растворяться, пока не превратились в глухую стену.
Бац-ц! — послышался звук, будто кружка или тарелка разбились об пол.
Фадеев обернулся на звук. Мужик в залатанном тулупе с бородой-лопатой нещадно крестился и что-то бормотал, похоже, «Отче наш». Наконец, его нервы окончательно сдали и с криком:
— Демоны!!!
Он рванул к двери и был таков.
— Что ж, его можно понять, — усмехнулся Денис, оглядывая на удивление пустое помещение харчевни. Видимо, дела у хозяина шли не лучшим образом.
В углу что-то зашуршало. Если это была мышь или крыса, то уж слишком огромная, килограмм под сто и в холщевом, некогда белом фартуке. «Мышка» поняла, что ее заметили, вжалась в угол и постаралась зажмуриться, как ребенок в детстве, который думает, что если закрыть глаза или накрыться с головой одеялом, то и страхи, обитающие во тьме, его не заметят.
— Ладно, айда отсюда, — сказала Моника. — Не будем доводить этого борова до инфаркта.
Агенты кивнули и поспешили покинуть харчевню. Нужно было раздобыть подходящую одежду и разведать обстановку.
Они вышли на улицу, на Большую Морскую, покинув привычный дом архитектора П. П. Жако. Вечерело. С серого питерского неба, грациозно кружась, падали одинокие снежинки. В воздухе пахло… порохом? Да, да именно порохом! Где-то вдалеке раздавались залпы, но фейерверков на небе видно не было. Да и улица была безжизненной, на ней не было ни души. Хотя «свято место пусто не бывает»! Из-за угла выбежал молодой парень в потертой кожанке и с красной лентой на плече. Выглядел он не лучшим образом: весь всклокоченный, красный, запыхавшийся. На бегу парнишка сорвал красную ленту, скинул кожаный плащ и побежал дальше, не замечая агентов. А зря!
Моника перехватила его за шиворот, завернула руку и развернула к себе.
— Что происходит? — схватив бедолагу за грудки, проскрежетала Казак. — Что за кипишь, а драки
