Блюм опустил свой «кольт».
– Что сделано, то сделано, – с грустью констатировал Тенделл. – Вы трое, отправляйтесь спать. Блюм, последний раз говорю: убери пушку. Ты видел, чтобы кто-нибудь из моих парней ею размахивал?
Блюм уже остыл, гнев из него выветрился. «Кольт» он сунул в кобуру под мышкой и сел на стул возле Уоллеса.
– Я не хотел его сильно бить, – признался он. – Но выпивка принадлежит Царю.
– В следующий раз, как взъерепенишься, сделай глубокий вдох и уходи.
Блюм правой рукой отер рот, оставив у себя на лице мазок крови Уоллеса.
– А что он нес насчет леса? – спросил он.
– Ничего.
– Нет, расскажи.
– Есть одно поверье у контрабандистов, – промолвил Тенделл. – В полнолуние нужно оставлять бутылку остропятам.
– Каким еще астро-пятам?
– А какая тебе разница?
– Любопытно же.
– Ничего себе! Вали отсюда. Ложись лучше спать.
Тенделл зашел в спальню Уоллеса: разжился несколькими разномастными подушками и запасными одеялами. Их он роздал своим, небольшую подушку оставив себе. Устроился на медвежьей шкуре и накрылся пальто. Блюм подливал себе кофе. Тенделл задремал.
Суеверным он не был, да и набожностью не отличался, но понимал значение терпимости к убеждениям других, особенно когда эти люди оказывают тебе услугу, пускай даже ценой ящика спиртного. Он знал, что у тех, кто живет и трудится в здешних лесах, есть своя мифология. Например, они не трогают серых соек, поскольку считают, что в них переселяются души почивших лесорубов, а белые совы здесь считаются предвестниками злого рока, причем убеждение сильно настолько, что некоторые лесники избегают мест, где эти хищные птицы обитают. Пересекался Тенделл и с людьми, которые клялись, что мельком видели индейского злого духа Вендиго, хотя такие истории вызывали темную рефлексию насчет каннибализма, а потому в них не столько верилось, сколько терпелось. Остропяты были для Тенделла тоже не новы.
Люди из числа его знакомых порой откровенничали, что их отцы и деды издавна их почитали, раз в месяц оставляя за порогом кувшинчики самогона, дабы остропяты не беспокоили их винокурни. За истекший век в здешних лесах иногда находили мертвецов без скальпов, а то и вовсе расчлененных – вину сваливали на лихих людей, но позднее тайком приписывали ее как раз остропятам. Воочию их никто не видел, а потому сложно было и описать, но Тенделл знал в Мэне нескольких самогонщиков, которым можно было верить. И они-то божились, что оставляли свои кувшинчики, а назавтра находили их пустыми или не находили вовсе, а рядом петляли странные следы – узкие, чуть ли не скелетные, шестипалые (кто-то еще добавлял, что в области пятки там имелся выступ вроде шипа).
Внезапно Тенделл широко распахнул глаза. Блюм по-прежнему грелся у огня, прихлебывая из кружки кофе. Рядом с ним постанывал во сне Уоллес. Старик будет жить, но теперь им путь сюда заказан, сколько спиртного ни предложи.
Морда-Блюм обгадил им делянку.
Тенделл закрыл глаза и попытался заснуть.
* * *Проснулся он от сдавленного стона. Возле очага стоял Блюм, хватаясь за брюхо. Тенделл едва сдержал злорадную улыбку. Человек, непривычный есть лесную живность, определенно рискует. С Блюмом, похоже, был тот самый случай. Слышно было, как посланец Царя звучно пукнул и вполголоса выругался.
Остальные храпели без задних ног.
Тенделл приподнялся на локте.
– Эй! – тихо окликнул он Блюма. – Иди-ка ты лучше на двор, а то нас сейчас загазуешь.
– Вот ведь паршивая тушенка, – прошипел Блюм. – У меня все нутро от нее дыбом. Прямо разрывает.
– Не привык ты к простой здоровой пище, – пробормотла Тенделл сквозь зевок. Взгляд его упал на окно. – Точно сказать не берусь, но, по-моему, снег перестал. Чудно.
Блюм успел снять ботинки. Теперь он, нагнувшись, кое-как их натянул, запахнулся в пальто и посеменил к двери. На пороге он замешкался.
– Малахая моего не видел? – спросил он, озираясь.
– Нет, – сказал Тенделл. – Понятия не имею, где твой малахай, Мордухай.
– Холодно, зараза.
– Торопись давай, пока в штаны не наделал.
Блюм вновь огляделся, ища глазами малахай, после чего досадливым взмахом смирился с потерей.
– Может, ты передумаешь, насчет бутылки-то, – произнес Тенделл, но Блюм не ответил: поджимало.
Он шагнул наружу в стужу и плотно приткнул за собой дверь. Один из шоферов что-то сонно промычал, но никто не пробудился.
– Тенделл.
Голос принадлежал Уоллесу.
– Эрл? – встрепенулся Тенделл. – Ты в порядке?
Он встал и подошел к очагу, чтобы проверить старика. Огонь угасал. Тенделл подкинул в очаг полено, поместив его поверх угольев, чтобы оно горело, но не давало дыма.
– Запри дверь, – велел старик.
Тенделл решил, что ослышался.
– Чего-чего?
– Дверь, говорю, запри. Времени в обрез.
– Там же Блюм.
– Верно. И он уже не один. Слышишь?
Тенделл пожал плечами.
– Все тихо, – усомнился он.
– Нет, я тебе говорю.
И вдруг Тенделл различил этот звук: легчайшее давление на снег, таинственный шорох снежинок, а еще – слабое костяное пощелкивание.
Тенделл подкрался к окну.
Небо расчистилось, и под зеленоватым лунным светом колдовски светился заснеженный лес. Отчетливо виднелся амбар, где стояли «Кадиллаки», а справа от него темнела будка нужника, в котором сейчас справлял нужду Блюм. К нужнику вела единственная цепочка его следов.
– Я не… – начал Тенделл и осекся.
Он наконец-то увидел. Причудливый силуэт можно было приписать игре теней в ветвях деревьев, но теперь, когда буран стих, Тенделл не сомневался – он действительно видит это. Сперва Тенделл пытался уяснить, на что именно он смотрит, поскольку создание, хотя и продвигалось к нужнику, держалось кромки леса. Существо смахивало на огромного жука-палочника или богомола и достигало семи футов в длину. Кожный покров остропята напоминал цвет топленого молока. Плоти в нем почти не было, и под обтягивающей тело кожей виднелась каждая кость. Коленные суставы оказались вывернуты назад, поэтому остропят подбирался к своей цели, хищно подавшись вперед. Верхние суставчатые лапы были приподняты, и «пальцы» с длинными крючковатыми когтями, пощелкивая друг о друга, щупали воздух. Позади голеней шипами торчали костяшки, они же выпирали из локтей и запястий. Вдоль спины тянулась зубчатая полоса пластин, как у доисторического ящера, которого Тенделл видел однажды в краеведческом музее. Голова остропята имела форму топора – сходство, подтвердившееся, когда он повернулся к окну своей личиной не шире человеческой ладони. Во рту сверкали мелкие, но острые, какие-то рыбьи зубья. Глаза у остропята отсутствовали, во всяком случае, их сложно было различить – зато крупные влажные ноздри чутко внюхивались в завороженную ночь.
– Запирай! – окрикнул Уоллес.
– А как же Блюм?
Неожиданно Мордухай Блюм показался из нужника, застегивая на штанах пуговицы.
– Блюм! – постучал в окошко Тенделл. – Блюм!
В комнате зашевелились, пробуждаясь, люди.
– Тише! – шикнул Уоллес. – Надо сидеть прижавшись.
Блюм обернулся, прищурившись на окно. На него пала косая тень, и руки Блюма опустились по швам. Сразу же упали штаны. Блюм уставился на остропята и попытался бежать, но раздалось шипенье, напоминающее взмах косы. В следующую секунду Блюм как подкошенный упал на снег. Правая нога ниже колена просто-напросто исчезла – ее обгрыз остропят.
Блюм издал
