Между тем на них надвигается палач: свет лампы выхватывает острый блеск ножа, и начинается мрачная работа.
IXИтак, такова наша версия этой истории, наш ответ на вопрос об атрибуции. Я, Николаус Дейман, сознаюсь в убийстве своего подмастерья Мантеньи. Я анатомировал его в подвале, медленно разделывая на части, подобно врачевателям старины, ищущим внутри подопытного некий неизвестный науке пятый гумор[69] – черную зловредную субстанцию, подвигшую его на измену. Мою жену, мою любимую Юдифь, я заставил взирать на то, как я удаляю кожу с плоти, а плоть с костей. Когда ее любовник умер, я удушил ее веревкой, омывая мою неверную Юдифь слезами.
Я принимаю мудрость и справедливость вердикта суда. Моему имени надлежит быть вымаранным из всех титулов и хроник и никогда более не произноситься, а меня самого надо повесить в тайном месте, после чего, пока я еще дышу, передать анатомам и доставить в великий храм науки, где разделить на органы, покуда мое сердце бьется. Анатомировать меня следует медленно, дабы натура моего умирания сделала бы вклад в процесс человеческого познания и таким образом отчасти искупила бы мои преступления.
Прошу же я только об одном: пускай при этом разрешено будет присутствовать умеренно талантливому художнику. Пусть он изобразит весь процесс препарирования, чтобы наконец-то обрело жизнь полотно под названием «Анатомирование неизвестного человека». Ведь эту работу начал я. Я ее вообразил – и описал.
Я дал ему сюжет и эскиз – и волею своей воплотил его в реальность.
Ибо и я по-своему – тоже художник.
Непокой
Мир странным образом переменился. Даже отель выглядел по-другому, словно мебель в его отсутствие чуть-чуть сместилась. Стойка ресепшена придвинулась на фут или два, отчего вестибюль сделался визуально теснее. Переменился огонь в светильниках и лампах – теперь они светили или ярче обычного, или, наоборот, тускней. Было в этом что-то тревожное. Не такое, как прежде.
В общем, все изменилось.
Хотя могло ли быть иначе, если с ним уже не было ее? Раньше он никогда не останавливался здесь в одиночестве. Рядом с ним всегда была она – стояла по левую руку, когда он заполнял регистрационную форму, легонько стискивая ему предплечье, когда он вписывал слова «мистер и миссис» (как тогда, в первый вечер, когда они приехали сюда на медовый месяц). И этот невероятно интимный жест она повторяла всякий раз, когда они потом из года в год наведывались сюда. Таким образом она ненавязчиво и тихо внушала ему, что не считает их связь чем-то заурядным и будничным – союз двух разных, в чем-то непохожих людей, живущих под единым именем. Она принадлежала ему, точно так же как и он – ей. Она никогда не бывала огорчена данным фактом, и никогда это не было ей в тягость.
Но сейчас в отель прибыл только «мистер». Он поглядел на девушку за стойкой ресепшена. Должно быть, новенькая. Здесь всегда сновали новые сотрудники, хотя работали и старожилы, которые создавали в отеле атмосферу уюта и надежности.
Но, получив электронный ключ вслед за прикладыванием кредитки к кассовому гаджету, он дал себе время оглядеть лица персонала и понял, что никого из них не узнает. И консьерж выглядел как-то иначе! С ее уходом из жизни изменилось, похоже, все. Ее смерть накренила земной шар на своей оси, подменила мебель, осветительные приборы, не говоря уже о людях. Прежние сотрудники отеля будто умерли вместе с ней – и новая реальность целиком и полностью преобразилась, причем без малейшего сопротивления со стороны остальных.
Но он не заменил ее другой. Он никогда этого не сделает.
Он нагнулся за чемоданом, и его опять простегнула боль – уколом столь жестким и острым, что перехватило дыхание, и он был вынужден опереться на стойку ресепшена. Девушка спросила, в порядке ли он, и он соврал, что да.
Коридорный предложил отнести багаж в номер. Мысль о том, что такое легкое задание, как донести кожаный чемоданчик до лифта, ему не по силам, оказалась унизительна. Понятно, что никто не смотрит на него и никому нет до него дела, и вообще это обязанность коридорного, но то, что его лишили права выбора, обескураживало. Впрочем, он не смог бы донести свой чемодан. Мышцы ныли, к горлу подкатывала тошнота, и каждый шаг давался ему с трудом. Собственное нутро иногда представлялось ему эдакими сотами, изрытыми кавернами-пустотами, где клетки скукожились и погнили – зыбкая конструкция, приходящая в безнадежный упадок. Конец жизни близится, и плоть совершает свой гибельный распад.
Поднимаясь в лифте, он вертел в руке ключ-карту с указанием номера на конвертике. В номере – всегда том же самом – он останавливался множество раз, но неизменно с ней, что в очередной раз напомнило, как ему без нее одиноко. Однако ему не хотелось проводить годовщину их свадьбы – первую со дня ее смерти – в доме, который когда-то был их общим. Он решил сохранить прошлое и почтить память о ней и потому позвонил и забронировал двухкомнатный номер, к которому за все те годы так привык.
После возни с электронным ключом (и что такого неправильного было в обычных металлических ключах, что их понадобилось заменять безликими кусочками пластика?) он переступил порог номера. Здесь было чисто и опрятно – не свое, но и не чужое. Гостиничные номера ему всегда нравились: их можно обживать на свой лад простым укладыванием книжки на торшерный столик (даже тапочки, оставленные возле кровати, этому весьма поспособствуют).
В углу у окна красовалось креслице, в которое он опустился с блаженно-усталым выдохом и смежил веки. Соблазняла своим видом просторная постель, но он опасался, что если ляжет, то вообще не поднимется. Путешествие его измотало. После ее смерти он впервые решился полететь авиалайнером и не учел, каким хлопотным это окажется делом. А ведь ему еще помнились времена, когда любые перелеты не были будничными, а облекались флёром легкой, волнующей гламурности! В те дни пассажиров кормили комплексным обедом из одноразовой посуды, нынче и еда, и питье имели картонно-пластмассовый привкус.
Он жил в мире, состоящем из одноразовых вещей – чашек, вилок, людей, браков.
Наверное, он заснул, потому как, открыв глаза, обнаружил, что в номере потемнело. Во рту стоял кисловатый привкус. Он посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что минул час. На полу лежал чемодан, вероятно, внесенный коридорным, пока он дремал. Кстати, чемодан этот был чужим.
Он мысленно выругал олуха-коридорного. Неужто трудно принести правильную единицу багажа? Ведь и лобби было полупустым.
Он с кряхтением поднялся и приблизился к предмету, послужившему источником раздражения.
То был закрытый красный чемодан, лежащий на подставке возле шифоньера. Возможно, он валялся здесь и раньше. Значит,
