В кухне, нарушая монохромность, напротив обеденного стола висел календарь с кричаще яркими репродукциями, выглядевший не уместнее яичницы на асфальте. Каким-то образом даже из этой комнаты Герману удалось сотворить нечто стерильное. Меньше всего здесь думалось о еде – даже если вычесть предполагаемый род его внерабочих занятий.
И вдруг Габриэль Россетти. Кира неплохо знала прерафаэлитов. Разглядывая нарисованную женщину, которая расчесывала прекрасные золотые волосы в окружении роз, она вспомнила, что лицо было позже перерисовано с другой натурщицы, не с той, которая позировала вначале. Фанни Корнфорт, так ее звали – ту, первую; по слухам, она была груба и вульгарна, но лишь на одной картине Россетти проступает ее настоящее лицо – в «Прекрасной Розамунде». Прекрасная Розамунда краснощека и пышна, легче представить ее со скалкой, чем с черепаховым гребнем. Однако всех своих натурщиц Россетти сводил к одному и тому же типажу: крупные черты, выдвинутый подбородок, великолепно очерченные губы.
Кира перелистала календарь. Он весь был посвящен прерафаэлитам. Однако «Леди Лилит» была на странице с октябрем…
Убедившись, что в кухне нет того, что она ищет, Кира пошла к выходу. В дверях обернулась на красавицу. Черт знает отчего, но репродукция выглядела непристойно – непристойнее фотографии из «Плейбоя» с грудастой порномоделью, непристойнее Эгона Шиле с его бесстыжими кричащими телами.
«Мастурбирует он здесь, по всей видимости», – неожиданно подумала она. Тьфу! Пакость какая в голову лезет, дичь несусветная.
В комнате Германа ничего не нашлось. Что за сувениры сохранял фотограф, вот вопрос. Хоть бы догадываться, чтобы не заорать, наткнувшись на что-то, когда-то бывшее частью человеческого тела, и не рухнуть в обморок. «Джеффри Дамер… кларнетист в школьном оркестре… При обыске найдена коллекция раскрашенных черепов…». Скудное воображение – подарок судьбы, а не изъян, как принято считать. «Приговорен к пятнадцати пожизненным тюремным срокам». Впрочем, спустя всего два года убит другим заключенным, которому не нравились шутки Дамера в его адрес. Большая несправедливость!
Прежде чем перейти в комнату Володи, Кира попыталась проникнуть на чердак и убедилась, что он закрыт. На верхних ступеньках лежал толстенный слой пыли; с петель свисали лохмы седой паутины. Сюда не поднимались по меньшей мере год.
Что она не обыскала? Погреб? Или ее предположение было неверным и Герман хранит свои трофеи с мест убийства, бесценные сокровища, в пещере под холмом? Ей попадался однажды бессмысленный стишок… что-то о чудовищах под холмом.
Комнату Володи Кира осмотрела так же внимательно, хотя вряд ли Герман осмелился прятать улики в комнате племянника. Да и нечего было обыскивать, по совести говоря: шкаф с минимумом вещей, разложенных на полках с поразительной для подростка аккуратностью, стол, узкая девичья кровать, три полки с книгами – сущим барахлом, и самый обыкновенный письменный стол. Похоже, обстановку не меняли с тех пор, как парень учился в школе. Фотография здесь была лишь одна, черно-белая, но не абстракция, а портрет: некрасивая женщина в свитере под горло, с начесом по моде девяностых, – по-видимому, покойная мать Володи. Кира решила, что изображение увеличено со снимка в паспорте. Была в чертах женщины характерная для официальных снимков задубелость.
Она посветила фонариком под днищем шкафа, исследовала содержимое коробок с обувью. В письменных ящиках, как и следовало ожидать, ничего примечательного не оказалось, даже порнографических журналов. Единственной странностью в этой комнате было отсутствие какого бы то ни было характера. Даже музыкальные диски не валялись на столе; хотя, подумала Кира, я динозавр: подростки давно уже слушают музыку на компьютере или закачивают все необходимое в плеер размером не больше сигаретной пачки.
Сигарет тоже не было.
Ее внимание снова привлек портрет. Эта женщина имела сходство с кем-то отдаленно ей знакомым… Кира нахмурилась: отгадка скользила по краю памяти, вот-вот удастся зацепить ее, и тогда…
Хлопнула наружная дверь.
Кира вздрогнула и бросила взгляд на настенные часы. Шесть тридцать. Племянник вернулся раньше почти на два часа!
К этому она была не готова.
В кухне зажурчала вода. Оставалось надеяться, что Карнаухов голоден и первым делом полезет в холодильник. Кира прокралась к окну: заперто, как и следовало ожидать. За тонкими шторами не спрятаться, лезть в шкаф – смешно. Значит, все-таки окно. Вряд ли мальчишка забыл, что не закрыл створку, уходя на работу, но выбора у Киры не оставалось.
Она обхватила гладкую ручку, повернула – и услышала шаги.
Запишем условие задачи: юноша вышел из кухни и двинулся в направлении собственной комнаты. Какое время потратит он на дорогу, если известно, что длина коридора составляет три метра, а скорость подростка диктуется его желанием повалиться на кровать и отдохнуть после рабочего дня?
Кира, ступая быстро и беззвучно, отошла за дверь. Если повезет, парень первым делом откроет компьютер, чтобы проверить почту, и тогда она выскользнет наружу.
Володя вошел и остановился посреди комнаты. Кира слышала его дыхание. До нее донеслось неразборчивое бормотание, зашуршала ткань, скрипнула дверца шкафа… «Переодевается». В следующий момент на покрывало полетел ком из рубахи. Если паренек ляжет, Кира окажется у него на виду. Даже мало-мальски правдоподобного объяснения ее присутствию в чужом доме не приходило на ум.
А ведь он непременно расскажет все Герману, что бы она ни сочинила.
– Первый, первый, я второй! Как слышишь меня?
Карнаухов издал странный звук, что-то среднее между смешком и покашливанием, и сделал два шага вперед. Теперь она видела его левое плечо, мятый рукав серой футболки, ногу в зауженной штанине, босую ступню. В кулаке была зажата чугунная сковорода.
Кира вжалась в стену. У нее зародилось нехорошее подозрение: каким-то образом он почувствовал присутствие в доме постороннего человека.
Володя подошел к письменному столу, присел на корточки, отложил сковороду и выдвинул ящик, однако не стал копаться в его содержимом, а вытащил целиком и поставил на пол. Кира, собравшаяся было выскочить из комнаты, замерла. То же самое Карнаухов проделал со вторым ящиком, а затем выкинул нечто неожиданное: кряхтя, пролез наполовину в отверстие, образовавшееся в столе, и что-то отковырял с дальней панели.
Наружу он выбрался с небольшим черным мешочком размером не больше ладони. Сел по-турецки лицом к окну. Сковороду установил на коленях. Высыпал в нее содержимое мешочка.
– Из-за острова на стрежень, – певуче сказал Карнаухов до омерзения слащавым голосом, какого она никогда не слышала у него прежде, – на простор речной волны. Выплывают! Расписные! Хи-хи! Челны, не челны. Челны – не челны… Долбленый челн…
Он хихикал и покачивался, а Кира, онемев, смотрела, как в его ладони мелькает что-то рыжее и медленно падает на чугунную поверхность.
Никакой он не мальчик, с холодной ясностью подумала она. Ему восемнадцать, если не все девятнадцать.
Факты падали один за другим, как фигурки
