Патриция и ее муж, поэт Дейв Ланд, живут в Орегоне.
От автораЗдесь, в Орегоне, вода окружает нас почти со всех сторон. Мы живем совсем близко к заливу, который из окна моего кабинета выглядит как озеро с невысокими, покрытыми лесом горами на дальнем берегу. Залив постоянно меняется; иногда во время отлива он превращается в грязевую равнину, а когда с моря накатывает туман – в таинственные воды без границ; или вдруг становится сверкающей, взбитой ветром лазурью, над которой после шторма во все стороны разлетаются радуги. Русалки, келпи и ундины обитают в таких водах – наверное, поэтому одна из них и приплыла мне в голову для этой истории.
Река, где Ундина жила со своими сестрами, явилась из романтической и очень детальной живописи прерафаэлитов. А место, где оказалась Ундина, когда всплыла в мир людей, – реальная река в Орегоне. В какой-то момент ее всю запрудил дохлый лосось, еще вчера совершенно живой и шедший на нерест, о чем написали все газеты страны. Моя Ундина пытается найти дорогу домой, в свой подводный мир, – но вопрос о том, повезет ли ей больше, чем рыбе, остается открытым.
Патриция Маккиллип
Дубовик
Небо сегодня поражало беспримерной синевой, но с самой зари где-то непрестанно рокотал гром. Тихий, тяжелый гром – от него резко пахли пряди серой дымки, которые ветер волок по полям. Словно кто-то потер графитовый стрежень о плоскость горизонта, оставив местами дымные столпы на фоне разогревающегося дня. Это шагали строем пехотинцы, а артиллерия позади и с флангов очень убедительно имитировала громовые раскаты.
Ферма была им не по дороге. По крайней мере, пока. Она притулилась сбоку.
Уже много поколений там жила одна и та же семья. Хутор назывался (не без издевки над привычкой благородных фермеров давать своим поместьям имена) Sous Vieux Chêne – «Под старым дубом». Обитатели Реминьи, что в трех милях к востоку, звали ее просто – «У Готье».
Правда сейчас в Реминьи звать ее хоть как-то было почти некому. Большинство деревенских совершенно разумно сбежало. Сами Готье, опытные земледельцы со свойственным фермерам крепким здравым смыслом, не имели особого опыта в общении с захватническими армиями. Впрочем, между собой они проблему все-таки обсуждали.
– Мы не можем уехать. Нужно убирать урожай, – отец был непоколебим.
– Твой главный урожай – совсем не зерно, – намекнула в целом согласная с ним жена, покосившись на свое прелестное дитя, слегка бестолковую, но такую ласковую Доминику – уже достаточно взрослую, чтобы привлекать внимание обезумевших от войны солдат. – Может, все-таки глупо рисковать ею ради пшеницы?
Все лето они то и дело возвращались к этой теме, пока соседи-фермеры и деревенские из Реминьи один за другим бежали на юг. Ведь правда же, фронт обойдет их стороной? Гунны же не посмеют прокатиться всей своей военной махиной по полям Готье?
Тот факт, что упомянутые Готье так держались за свои убеждения, был не просто упрямством – нет, он свидетельствовал о своеобразном фамильном безумии. Соседи неоднократно пытались их урезонить, но Готье, насколько помнили старожилы, благоразумием никогда не отличались. Они только хохотали и прихлебывали свой кофе с коровьим молоком.
– Да что этот ваш Schrecklichkiet, немецкий ужас, настоящему Готье?
И повторяли это снова и снова, пока еще было кому слушать. А потом и таких не осталось.
Но когда кругом валяются мертвые, когда скотина голодает и от свекловичных полей ничего не осталось, а сорокадвухсантиметровые гаубицы лупят в центр рыночного города в восьми милях дальше к востоку… не так-то просто думать о пшенице.
Наконец великая паника докатилась и до Готье с их урожаем. Мерный ход «Ангелюса»[65] нарушил взрыв канонады – и куда ближе, чем раньше. И семья пришла в чувство… или утратила самообладание – а, может, и то, и другое сразу.
Они спешно наладили, что могли: телегу побольше, годную для перевозки сена, и еще одну, поменьше, какую и ослик вытянет. Целое утро они грузили оставшиеся припасы и кое-какой скарб, получше, словно надеялись повстречать по дороге военный транспорт и обменять на спасение изысканный гардероб или славную супницу с лебяжьими головами на ручках.
Но, в конце концов, гром совсем навалился, канонада приблизилась, и исход вышел лишенный всякого достоинства, неорганизованный и неполный. Мадам Мари-Лора Готье и кроткая, чувствительная Доминика двинулись первыми, на большой телеге, перегруженной так, что на ней будто гора ехала. Высовываясь из-за поклажи и стараясь перекричать грохот вторжения, они кричали оставшимся позади планы на грядущее рандеву.
Муж и отец, Эктор Готье, последовал за ними несколько минут спустя, в малой телеге, забрав остатки сыров. Корова уже неделю как пала – вероятно, от ужаса, – так что никакого молока окропить порог (пусть там киснет и отпугивает маленький народ) у них не осталось. В общем, не вышло с молоком.
Ну, что ж, прощай, мой милый Sous Vieux Chêne, прощай, прощай! Надеемся, всего только au revoir![66] Если повезет, a demain![67] До встречи. Немецкие орды, уже затоптавшие Бельгию и явно намеренные пройти маршем по парижским бульварам, сумели согнать с места даже упрямых и легкомысленных Готье. Право слово, incroyable[68].
Да, всех них. За исключением, конечно, мадам Готье, которую все называли просто Бабуля.
Она покинула свое место в телеге за срочной надобностью, посетить некое надворное строение. Ее сноха что-то голосила поверх мешков с постельными принадлежностями, насчет того, что пусть Эктор сам забирает свою старушку-мать, а она ждать больше не может: Доминике грозит опасность! Но за громом пушек голос ее несколько затерялся, месье Эктор не получил послания во всей полноте, да и что там творится за горой наваленного в телеге движимого имущества семейства Готье, разглядеть уж никак не мог. Когда мадам Мари-Лора выехала со двора, он решил, что мать его сейчас благополучно на борту – одновременно ругается на чем свет стоит и читает молитвы по розарию, как она это умеет.
Когда Бабуля Готье явилась из мест отдохновения, обе телеги уже сгинули с глаз. И одна, и вторая. Поскольку корова так и валялась дохлая, Бабуля Готье порадовалась, что обоняния у нее почти совсем не осталось. А поскольку и слух уже капитально сдал, грохот канонады тоже не слишком ее беспокоил.
Бабуля уже основательно углубилась в свой восьмой десяток, так что ее мало что на свете пугало. Родилась она в 1830-х, когда это была просто мыза неких Готье, а никакой не Sous Vieux Chêne. Старый дуб – и тогда, в ее детстве, уже старый – был всего только дуб: просто дерево, а не головная боль целой
