– Потому что в последний раз?
– Да, – говорит она. – Да, ты угадала, детка. Это в последний раз.
– Ох, слава богу. Слава, слава богу.
– Значит, идешь?
– Да, да. Иду.
– Надень ботинки. Тебе помочь?
Бонни кивает.
– Ах ты господи, – приговаривает Мэл, с трудом втискивая ступни Бонни (почерневшие пальцы, желтые ногти) в кеды. Бонни подвывает. – Перестань, – просит Мэл.
– Я не нарочно.
– Нарочно, – говорит Мэл.
– Вот и нет.
– Мне уже все равно. Все равно. Идем.
Мэл ведет машину, старый зеленый «Шеви Сабурбан», широкий как катер, такой широкий, что Бонни все время страшно, что он перевернется, но нет, не переворачивается. Они едут на север, прямо на север, потому что Бонни живет на южной окраине Винка – «за линией», хотя в Винке нет железнодорожной линии, но если бы была, квартал Бонни располагался бы за ней.
Такой квартал. Там многие живут в трейлерах.
Мэл спрашивает на ходу:
– Сны еще видела?
Бонни мотает головой.
– Ну и хорошо.
Бонни снова мотает головой.
– Нехорошо?
– Нет, – говорит Бонни.
– Почему?
– Не сплю.
– Что? Совсем не спишь?
– Нет. Мне не нравится.
– Это тебя прикончит, понимаешь? Ты выжигаешь себя.
Бонни не отвечает. Смотрит в окно. Медленно опускает его.
Спрашивает:
– Ты ведь не хочешь знать почему?
– Верно, – признает Мэл. – Не хочу знать почему.
– А я тебе скажу.
– Говорю же, что не хочу знать.
– Все равно скажу. Ты его подсадила мне в голову. Будет тебе по заслугам.
Мэл молчит. При всем рабском обожании Бонни приятно вывести ее из равновесия. Прежде ей такое было не по силам.
– Потому что, когда приходит ночь, когда я засыпаю, – говорит Бонни, – у моей комнаты есть еще один угол. Я его не вижу, потому что сплю. Но знаю о нем. Пятый угол, откуда ни возьмись и где его быть не должно. Как будто дверь откроется, и вот он тут. И он всегда тут. Стоит в углу. Спиной ко мне. Не знаю почему. Он всегда тут. И я, хоть и не вижу его лица, знаю, что он за мной следит. Знаю, он может следить без глаз. Думаю, он из тех, кому глаза не нужны. Они видят по-другому.
– Ты это уже говорила.
– Правда?
– Угу, – кивает Мэл. – Откуда он?
– Не знаю. Издалека. И снизу. Это как перевернуть старую доску, а под ней все эти букашки. Только не совсем так.
– Не совсем?
– Не совсем. Скорее, как если перевернуть доску, а под ней не земля, а целый океан, большой, черный, и из него, снизу, на тебя смотрят, следят за тобой. Они всегда следили.
– Господи боже, когда ты под кайфом, с тобой невозможно говорить.
– Я не под кайфом.
– Кой хрен, не под кайфом! Ты бы себя видела!
Бонни смеется.
– Это не кайф, а полет, – говорит она. Выставляет руку за окно, словно хочет обнять небо. – Я лечу высоко-высоко-высоко-высоко, – напевает она.
– Заткнись, – велит Мэл. – Ты нарочно меня злишь.
– Может, и так, – соглашается Бонни. Бросает взгляд в небо и опускает руки. – Хочешь, рассмешу?
– Ничего уже не хочу после этих твоих разговоров.
– Я все думаю, в чьем она небе, – говорит Бонни и тычет пальцем вверх.
Мэл пригибает голову, выглядывает из-под щитка.
– Ты про луну?
– Ага.
– Что значит: в чьем небе?
Бонни не отрывает глаз от луны. Такая она большая, розовая, гладкая.
– То и значит, – бормочет она, – что я сказала. Просто, по-моему, она не из нашего. Из чужого. Может, это их небо.
– Заткнись, – обрывает Мэл.
– Ладно.
«Шеви» минует самое сердце Винка, мимо парка с куполом, мимо магазинов, и выезжает на неасфальтированный проселок, ведущий к ущелью в бетонных берегах. Нацелив свет фар в глубину ущелья, Мэл останавливает машину, и они с Бонни сидят, разглядывая ровный бетон, белый в свете фар. Дальше расщелина сужается, уходя в широкий черный дренажный тоннель в склоне холма.
– На этот раз им нужно два, – говорит Мэл.
– Два?
– Да. Просто положи в ящик второй.
– Хм… – мычит Бонни.
Молчание.
– Ну, – говорит Мэл, – ты сама все знаешь.
– Я сама все знаю.
Мэл ждет. Ее терпение на исходе. Она открывает бардачок. В нем маленький стеклянный фонарь, какими пользовались в девятнадцатом веке шахтеры, пара перчаток и деревянный ящичек с медным крючком-защелкой.
– Так ты идешь? – спрашивает она.
Бонни уставилась в черную дыру в конце дороги. Наклонившись в кресле, она растирает себе висок и раскачивается взад-вперед.
– Господи, Бонни! – срывается Мэл.
Бонни скулит и отводит взгляд.
– Вылезай на фиг из машины!
– Нет.
– Вылезай, черт бы тебя побрал!
– Мне надо ширнуться, – говорит Бонни.
– Что?! Черта с два! Тебе позволь, ты на ногах не удержишься. Вырубишься. Сдохнешь.
– Вот и нет. Прекрасно удержусь, честное слово. Ты только дай мне чуток заправиться.
– Нет. Отвали уже на хрен.
– У меня у самой есть. Ты мне привезла, – говорит Бонни и тянется к пакетику на приборной доске.
Мэл бьет ее так, что Бонни чуть не теряет сознание. Она привалилась к оконному стеклу, голова сжимается и раздувается, сжимается и раздувается и каждый раз трещит как яичная скорлупа. Проморгавшись, Бонни озирается.
– Ты что о себе вообразила на хрен? – осведомляется Мэл.
– Ты меня стукнула!
– А то как же? Иначе нельзя, детка. Принеси, что мне надо, тогда и получишь, что надо тебе.
– Я хочу домой, – плачет Бонни.
– В свою засранную квартирку? Неужто в самом деле? Чтоб тебе там и догнивать. Мне уже всерьез хочется тебя туда отправить.
А Бонни собирается сказать: «Нет-нет, это не мой дом. На самом деле не мой». Она совсем уже готова сказать, чего хочет на самом деле, но от стыда не может раскрыть рот.
– Ладно, – говорит она.
– Умница. – Мэл, нагнувшись, распахивает дверцу. – Пошла, – говорит она. – Вперед.
Медленно, как побитая собака, Бонни съезжает с кресла и берет фонарь, перчатки, деревянный ящик.
– Постой, дуреха, я его еще не зажгла, – останавливает ее Мэл.
Бонни протягивает ей фонарь, и Мэл, чиркнув спичкой, зажигает.
– Вот теперь вперед, – разрешает она.
– Это точно? – спрашивает Бонни.
– Что точно?
– Последний раз?
Мэл долго смотрит на нее.
– Да, – говорит она. – Да, последний раз.
– Потому что я больше не хочу, Мэл. Ты не представляешь, каково там.
– Если сходишь в этот раз, и тебе больше представлять не придется.
– Нет, – говорит Бонни, – я всегда буду. Мне от этого не уйти. От этого не уйти.
И, повернувшись, она уходит по ущелью к тоннелю.
Сначала все как обычно. Тоннель как тоннель, полный эха ее шагов и свиста ветра в устье. Он тянется дальше, дальше и дальше, под городом, а может, и за него. Фонарь светит слабо, проржавевшие металлические стены на каждом шагу гнутся и пульсируют в его луче. Приходится обходиться открытым огнем. Электрические фонари там, куда идет Бонни, не работают. Причины она не знает, но слышала, что она не первая ходит в этот тоннель по поручению Болана и его людей (кто бы они ни были). Вроде бы они посылали кого-то до нее, и тот отправился с большим электрическим фонарем, этаким мини-прожектором, но когда дошел до одного места (порога, двери, пустоты), фонарь – хлоп! – и взорвался, взорвался у него в руках, как противопехотная мина, и когда он выбежал обратно, кровь
