Он и не знал, как ему повезло. Он не увидел того, что ждало в конце тоннеля.
Бонни идет вперед. Как жаль, что она не под кайфом. То есть она и сейчас под кайфом, но ей хочется того, особого кайфа, которого теперь все труднее добиться.
Бонни доводилось слышать выражение: «Гонять дракона», но сейчас ей такая экзотика ни к чему. Ей бы, чтобы игла коснулась кожи, и чтобы ощутить запах, звук, вкус втекающего в вену героина, и чтобы он хлынул в пустоту за глазами – в таком вот порядке.
1. Свет фонарика, сочащийся сквозь желтое одеяло, ее укрытие.
2. Звук рыбы, жарящейся на чугунной сковородке.
3. Лодыжки, стройные, красивые, и ступни в потертых красных туфельках.
4. Коробка со старыми батарейками, кнопками и шахматными фигурками.
5. Закат, выглянувший сквозь ветви аризонских осин (брюшко полускрыто узловатыми от жестокой стрижки ветвями).
6. Полосы масла на фланелевой рубашке, может, случайный взгляд на мужчину, который, лежа под машиной в гараже, утирает лоб (и запах опилок, и бензина, и старого табака, и приятный аромат дешевого одеколона, и все освещено желтой от старости лампочкой, ее не меняли годами). И последнее, но важное.
7. Сказки на ночь.
Однажды она его учуяла. Однажды, плывя в тумане, стершем весь мир, она уловила душок одеколона, как будто он только что заглядывал в комнату, они только-только разминулись, и ей хотелось броситься за ним и сказать: «Нет, нет, постой, подхвати меня и посади на плечи, как бывало», – но руки и ноги у нее были как свинец, и она шевельнуться не могла, только стонала и двигала глазными яблоками во сне.
Но уж лучше эти горькие видения, чем перспектива никогда в жизни его не почуять. Потому что больше всего на свете Бонни хочет домой. Но нельзя. Дома нет. Дом у нее ампутировали, разрез глубок и темен. Она теперь проводит дни в погоне за призраками, не за драконами, и бредет по темному проходу в места, куда никто не хочет ходить.
Плачь по бедняжке Бонни.
Плачь, плачь.
Спорим, они для того и притащили сюда героин. Чтобы подцепить кое-кого из нас на крючок, заставить ради них нарушать правила. Делать то, чего никто делать не хочет. Ради нового кайфа.
«Они меня подцепили. Я позволила себя подцепить.
Я умираю. Умираю, умираю».
И тут, в самом бездонном отчаянии, Бонни выходит на место перемены, на порог, и останавливается.
Место перемены всегда немножко разное. Как почти все в Винке (а Бонни лишь смутно сознает, что это страшная, страшная тайна), оно не там, где есть или где говорят, что есть. Впервые войдя в этот темный лабиринт за их дурацким сокровищем, она шла чуть не три часа. А во второй оно оказалось всего в десяти футах от входа. Словно поджидало ее.
Прежде всего она ощущает его мозгом. Прямо посреди лба невообразимо мучительная мигрень. Как будто мозг медленно подается вперед, давит на череп изнутри, угрожая продырявить и червяком выдавиться на лицо, как личинка из яйца.
Она делает шаг вперед. И еще, и еще.
Она проходит сквозь пустоту, цисту, или полость, или плавающий в темноте пузырь. Она ощущает его костями.
А потом ее будто протягивают сквозь трехдюймовую дырку в стене, неудержимо тянут вперед, пока она не превращается в бескостный, мягкий мешок, руки, плечи и ребра отваливаются, и ничто не пройдет насквозь, кроме кусочка мозга размером с бейсбольный мяч, и путаницы нервов, и, может, одного болтающегося на ниточке глаза, и последнее, что он ей сообщит, последний сигнал, какой пошлет захлебывающемуся, смятому шару мозга, будет вид ржавых стен темного тоннеля, мерцающих в свете огонька, и ее долгий путь в ночь резко (пожалуй, так оно и лучше) заканчивается.
На самом деле этого не было. Она так чувствовала. Но теперь это закончилось, и она справилась, прошла.
Хотя что она прошла и куда попала, Бонни не знает. Тоннель до – не тот, что тоннель после. Он… уже не там. Здесь все иначе.
Она идет дальше.
Она под Винком. Может, под зданием суда или под парком. Но «под» не значит, что она еще и не здесь. «Как-никак, – думает Бонни, – под разными вещами могут быть разные вещи.
Господи, как меня колбасит-то, – думает она. – Но это не значит, что я не права».
Кое-где в тоннеле попадаются трещины, и ей виден сочащийся из них свет. Иногда мягкий, розовый. Иногда резкий, серебристый. Бонни ни разу не приникла к ним глазом, не заглянула. Она помнит рассказ про фонарик – хлоп! – и опасается, что то же может случиться с человеческим глазом.
Нет уж, нет уж, спасибо.
Она идет дальше. Просто идет. Держи фонарь повыше, ищи глазами приз.
Что живет здесь, под Винком? Что живет в Винке, над ним и вокруг него? И вообще где это – Винк? Куда мы все попали? Что за небо висит над этим городом?
Вот и камера. Бонни останавливается у проема, маленького и круглого, как дверь склепа, и заглядывает внутрь.
Камера велика. Больше чем велика. Такая большая, что умом не объять. Сам Бог живет не так просторно. Серый голый пол протянулся на мили, на океаны, на полушария, а черные своды уходят вверх, вверх, вверх, где, кажется, видны
(розовая луна)
(много звезд)
(тысячи перекрученных пиков)
Надо остановиться.
Бонни переводит дыхание. Сосредотачивается.
Нет, не сосредотачивается – не то сошла бы с ума. Взгляд на это место – пристальный взгляд – это гибель. Бонни втайне верит (и, сама того не зная, права), что героин ее защищает, прикрывает от ожидающего здесь безумия, обтягивает разум непроницаемой пленкой, как лодку прячут от дождя под брезент. Невозможно свести с ума того, у кого ума не осталось. Так что, пожалуй, из всего Винка одной Бонни можно сюда ходить, да и то только по уши накачавшись герычем.
Но, хоть она и ходит сюда под полной дозой, все же поняла две вещи.
Это тайная тюремная камера. (И Бонни знает, что в ней заперто.)
Хоть это и тюремная камера, заключенному позволены отпуска, хоть и короткие, и его выход (или приглашения) положено обставлять особым образом.
Совсем особым образом.
Посреди бескрайнего серого пола какая-то груда. С такого расстояния (хотя о расстояниях здесь речи нет, не такое это место) она напоминает кучу мелких камешков, но Бонни известно, что это не так.
Она оглядывает края помещения – сколько может их видеть.
Здесь пусто. Во всяком случае, так кажется. Но Бонни не обмануть. Хотя она знает, что не увидит, пока оно ей не позволит.
Она пускается в путь через камеру. Долгий, долгий путь.
(«Я
