Домой я еду кружным путем и останавливаюсь возле продуктового, чтобы купить пачку «Кэмел». Я же могу выкурить его из своего нутра! Могу табачным дымом отравить весь его маленький уютный дворец! Могу поставить, так сказать, опыт по тератологии[34] за закрытыми дверями собственного дома. «Дедовским» способом устроить нечто вроде аборта.
Вот только права на такой выбор, как аборт, я не имею.
И дело не только в преподобном Карле и его стае Истинных фанатиков. Они вынуждены ограничивать право на подобный выбор по чисто прагматическим причинам. При нынешнем положении дел – а точнее, при том положении, в которое сейчас поставлены все женщины, – дочерей никто из родителей не хочет. Что естественно. Кому, если, конечно, этот человек в здравом уме, захочется выбирать цвет счетчика, который защелкнут на запястье трехмесячной крошки? Мне бы точно не захотелось.
Что ж, через три дня я узнаю, придется ли мне это делать.
Глава сороковая
К тому времени, как я приезжаю в лабораторию, Лоренцо и Лин уже погрузились в работу – сидят, склонившись головой к голове, и спорят о полученных образцах белка и о том, так ли уж необходимо добавлять примата к богатому выбору других лабораторных животных.
– Это вовсе не обязательно, – встреваю я. – Зато совершенно необходимо как следует проверить вторую установку МРТ.
Собственно, никаких причин проверять второй магнитно-резонансный томограф у меня нет; Лин давно уже все проверила. Но я-то провела возле этих приборов немало времени и много раз слышала, как испытуемые даже с заткнутыми ушами жалуются на какой-то грохот. Лежать в трубе такого томографа – это все равно что извиваться в танце непосредственно под динамиком, врубленным на полную мощность, откуда доносятся завывания гитары Эдди Ван Халена, исполняющего соло. Иными словами, шум МРТ вызывает у человека почти физическую боль.
Как только мы трое заходим в это помещение, я тут же включаю установку. Сила, примерно в шестьдесят тысяч раз превышающая естественное земное магнитное поле, сотрясает мои кости. И я, пытаясь перекрыть шум в 125 децибел, готовый вот-вот расплющить мои барабанные перепонки, рассказываю Лоренцо и Лин о болезни матери и о содержании того письма, которое я прошлым вечером обнаружила в кабинете Патрика.
– Три команды?! – кричит Лин. – Ты уверена?
– Совершенно! – ору я в ответ. Наши голоса едва слышны, но мы вполне понимаем друг друга. – К тому же у нас практически все готово. Все данные у меня дома, и я хочу уже во вторник провести первую операцию на реальном пациенте. На миссис Рей. Или даже в понедельник, если успеем. Но в таком случае нам придется работать весь уик-энд и провести дополнительные испытания на лабораторных животных. Лин, ты сможешь ввести лекарство нескольким десяткам мышей?
– Я сразу понял, что ты свою работу закончила! – Лоренцо обнимает меня, и мне одновременно приятно и страшно. – Я видел это в твоих глазах еще тогда, в Джорджтауне.
Правильно. Но хорошо бы знать, что еще он прочел по моим глазам.
– Лин, выйди, пожалуйста, на минутку, мне нужно поговорить с Лоренцо.
Лин удивленно приподнимает бровь, но ничего не говорит. Еще мгновение – и все помещение МРТ в нашем с Лоренцо полном распоряжении.
– У меня есть для тебя кое-какие новости. Не очень хорошие, – говорю я, перекрывая жуткий грохот томографа. Я и сама не могу понять, когда и почему я вдруг решила все ему рассказать.
Лицо Лоренцо становится белым, как стены лаборатории. Не сдержавшись, он что было силы бьет кулаком по кожуху установки, и ее грохот слегка захлебывается, но тут же возобновляется с прежней силой. За этим следует поток итальянских ругательств.
– В чем дело, Джианна? Что с тобой? Чем ты больна?
– Нет, нет, я вовсе не больна. Я совершенно здорова. Ну, не то чтобы совсем, но…
Лоренцо делает мне знак и начинает проверять каждый уголок в этом помещении, осматривает каждую плитку пола, каждое вентиляционное отверстие в потолке. Целых пять минут я стою, окруженная волнами оглушительного шума, и жду, пока Лоренцо обшарит все вокруг. Наконец он, кажется, удовлетворен и подходит ко мне, а потом, запустив мне в волосы свои длинные пальцы, прижимается губами к моим губам. Его руки скользят по моему телу, гладят ямку у меня на шее, играют беззвучную мелодию у меня на спине. Я чувствую, что вся моя кожа под блузкой покрывается пупырышками, потом начинает гореть, и вот уже я сама целую его, вся участвуя в этом поцелуе – и губами, и языком, – вкладывая в него всю свою немую любовь. Нет, Патрик никогда так не целуется – только Лоренцо!
Мне хочется остаться в этом жутком помещении навсегда.
Тяжело дыша, мы разжимаем объятия. Я чувствую, как его набухший член упирается мне в живот, словно пытаясь прощупать, что там у меня внутри, какие тайны я храню в своем темном женском чреве. Еще несколько мгновений ни один из нас не может вымолвить ни слова.
– Это мой? – спрашивает Лоренцо, чуть отступая и нежно прижимая руку к тому месту, куда только что упиралась совсем другая часть его тела. – Скажи мне, Джианна.
Я уже столько раз пересчитывала все сроки, но, в общем-то, мне вовсе не нужен ни калькулятор, ни составление графика. Я отлично помню, что десять недель назад был холодный мартовский день, и я отправилась на Восточный рынок за куском сыра, и вернулась домой, спрятав у себя внутри частичку Лоренцо после нескольких счастливых часов, проведенных в нашем маленьком убежище в Мэриленде. В нашей «крабьей норе», в норке для нашего ребенка. А с Патриком мы тогда уже довольно давно никакой любовью не занимались.
– Да, – шепчу я.
Он притягивает меня к себе. И на этот раз его объятия – сплошная нежность; никаких крайностей, никакого «прощупывания», только теплый кокон из его губ, рук и нашего смешанного дыхания. Я чувствую себя в полной безопасности здесь, в этом стерильном помещении, среди супермагнитов и непрерывного грохота, где нет никаких камер слежения и записывающих устройств, способных зафиксировать любое наше движение или звук. В течение нескольких мгновений здесь существуем только мы. И в данный момент у меня нет ни детей, ни мужа, есть только Лоренцо и его ребенок в моем чреве, и я охвачена отчаянным желанием навсегда в этом состоянии и остаться.
– Я работаю над этим, Джианна, – шепчет он мне в самое ухо. – Я усиленно над этим работаю.
Мне хочется спросить, над чем это он так усиленно работает. Может быть, это имеет какое-то отношение к той сумме денег, необходимых ему для решения некой личной проблемы, о которой он упомянул вчера? Мне хочется спросить, не придумал ли он какой-нибудь выход – для меня, для Сони, для нашего будущего ребенка. Но это означало бы, что мне
