Мы все умрём. Мириам посмотрела на ружья охранников, небрежно висящие на плече, и задумалась, какое выпустит пулю в неё.
Но когда доктор Гайер вернулся к охране, он сказал лишь: «Отведите девочек в медицинский блок и поместите в первую камеру наблюдения. Остальных из барака отправьте мыться. У них вши».
– Да, доктор Гайер, – кивнул ближайший охранник. – Что насчёт пропавшей заключённой?
– О ней не беспокойтесь. Я сам доложу обо всём начальнику лагеря Фогту.
* * *Каждый день доктор Гайер колол Мириам и других девочек своими иглами. Он держал всех десятерых взаперти в медицинском блоке. Делал заметки об их прогрессе; неразборчивые абзацы стали длиннее, когда кожа их начала слезать, а волосы бледнеть. Каждый сеанс заканчивался одним и тем же вопросом: «Ты можешь измениться?»
Иногда его задавали в форме приказа: «Меняйся, мерзавка!» Иногда просьбой: «Пожалуйста, изменись. Этим ты очень порадуешь старого человека». Несколько раз это была угроза: «Если не сможешь измениться, я отправлю тебя в печь!» Очень редко доктор пытался договориться: «Изменись, и я буду давать тебе дополнительные пайки».
Каждый день он делал укол. Каждый день задавал вопрос.
Никто из девочек не мог измениться, как хотел того доктор Гайер. Так, как Мириам видела у Яэль. Они день за днём сидели в камере наблюдения, обдирая куски слезающей кожи, рассказывая истории о прошлом, чтобы скоротать время.
А потом пришёл жар.
В первый месяц заболело шестеро. Только двое остались в камере наблюдения, остальных забрали, безжизненные пятки скользнули по полу. Доктор не выглядел особо расстроенным, когда нашёл их тела. Вместо этого он сделал заметки о том, как выцвели тела девочек посмертно. Альбиносовые кожа и волосы, глаза лишены цвета – та же бледность, которая окутала Яэль после её болезни.
Пара, пережившая лихорадку, носила те же оттенки. Снежно-белый, яично-белый, сливочно-белый. В их поведении появились странности. Одна девочка говорила только стихами. Другая начала по волоску выдёргивать у себя волосы. «Я не хочу их, не хочу их», – повторяла она. Это доктор Гайер тоже записывал.
Первая девочка умерла через два дня. Единственная выжившая с каждым днём всё больше сходила с ума. Выдирала волосы, срывала кожу, часами смотрела в одну точку на заплесневелом потолке. Игнорировала все угрозы, приказы, просьбы, предложения «Измениться, просто измениться!» Кожа её головы была наполовину содрана, избавлена от волос, когда девочку увезли в операционную, где в углах поблескивали скальпели.
Она так и не вернулась.
На Мириам лихорадка накатила подобно волне. Только что она ровно стояла на ногах. А в следующее мгновение слабость толкнула вниз, щекой на грязный пол. Последняя её мысль перед болезнью? Скоро я умру.
Но она не умерла. Когда Мириам очнулась, её кожа стала такой же, как у остальных. Лишённой всех оттенков. Мириам не выражалась стихами, не жаждала выдрать все свои кудряшки. (Один волосок она всё же выдрала, просто чтобы посмотреть цвет: костяной белый). Она ощущала себя прежней.
Но могла меняться. Это осознанный процесс, поняла Мириам. Как разговор и ходьба. Приобретённый, но контролируемый.
Когда доктор Гайер сообразил, что Мириам выжила после болезни и не потеряла рассудок, он выделил ей отдельную комнату (без скальпелей), подкупал её едой и тёплой одеждой. Он наблюдал, как она изменяет свои черты вновь и вновь, делая бесконечные заметки: «Чернила татуировки остаются неизменны в эпидермисе носителя. Возможно, потому, что они инородный объект? Остальные шрамы, родинки и веснушки исчезают по желанию носителя. Структура костей и мышечная масса также могут быть изменены». Вместе с фактами он получал кровь – собирал рубиновую жизнь в пробирки, откладывал её для дальнейшего изучения.
Вопрос был только в том, как долго доктор будет копить записи и пробирки. Мириам знала: это только вопрос времени, когда ему понадобится больше, чем просто кровь. Лёгкое, мозг, сердце… Хотя Мириам могла меняться, она, в конечном счёте, была расходным материалом. Ещё одна девочка из Барака № 7 смогла пережить лихорадку в здравом уме, и доктор Гайер набирал новых подопытных: детей, только сошедших с поезда, с полными головами волос и в одежде из внешнего мира. Через каждые несколько дней новые группы проводили мимо окна Мириам, выстраивали в линию у белых стен коридора и требовали смотреть в камеру. Затем их юные лица были увековечены, захвачены в качестве контрольной точки перед тем, как доктор Гайер начинал тестировать на них новые, улучшенные смеси.
Изменение, вызванное реагентами, не заставит себя долго ждать. Мириам знала, когда это произойдёт, её время сочтено.
Я не умру. Таково было обещание Мириам самой себе. У смерти и так было немало шансов её заполучить. Пока доктор изучал девочку, она проводила собственные исследования, наблюдая за медсестрой, вытирающей скальпели и наполняющей шприцы. Мысленно она делала короткие заметки насчёт внешности и поведения женщины:
Зелёные глаза, милые, но отсутствующие. Слабый голос, так не сочетающийся с её полной фигурой. Привычка поджимать губы и кивать в ответ на любые слова доктора Гайера.
Мириам сохраняла всё на потом.
Именно эта медсестра проверяла её самочувствие и подготавливала к инъекциям. Именно эта медсестра приносила Мириам завтрак по утрам. Именно она обнаружила безжизненное тело Мириам на кровати – волосы молочно-белой волной разметались по простыням, остекленевшие глаза уставились в потолок.
– Проклятье! – Медсестра отперла дверь. – Только не ещё одна.
Когда она подошла к кровати, Мириам рывком вернулась к жизни. Она не была бойцом, но и медсестра тоже. Один толчок снёс женщину с ног, ударяя головой о пол, оставляя после себя безвольные конечности и несколько минут на действие.
Мириам украла одежду и внешность медсестры, забрала связку ключей и заперла дверь снаружи. Пошла. Вниз по коридору. Прочь из медицинского блока. Через ворота. Мимо пары солдат, которые улыбались и приветливо ей махали. Вдоль дороги.
Никто её не остановил. И она не останавливалась.
* * *Хотя у Мириам было совершенное лицо (любое лицо), у неё не имелось официальных бумаг, а ещё оставались эти проклятые числа «в эпидермисе». Она двигалась на восток, чем дальше от центра Рейха, тем лучше. На новообразованных территориях Лебенсраума было не так уж много патрулей, проверяющих документы. Зато здесь жило немало бедствующих фермеров, которые нуждались в помощниках. Они платили ей копейки, но Мириам была рада работать за ночлег и горячую еду. Она никогда не оставалась в одном месте надолго. Раз в несколько недель девушка собирала сумку, меняла лицо и переезжала в другой город, восточнее. Всё дальше и дальше уходила она в глушь, где фермерские хозяйства становились меньше, а страх перед набегами советских партизан крепчал, как мороз.
Мириам было пятнадцать с половиной,
