Мачеха, преданная почитательница Богоматери Лурдской, не теряла надежды и неустанно молилась, чтобы я все-таки взялась за ум или же чтобы меня переехал трамвай. Приходской священник предложил путь к моему спасению, направив мои темные инстинкты в праведное русло, как учат католическая церковь и апостольский канон. Срочно был разработан план сочетать меня браком “в горе и в радости” с сыном кондитеров, державших пекарню в начале улицы Флассадерс. Звали его Висентет, и в глазах моих родителей он считался хорошей партией. С душой тонкой, как сахарная пудра, Висентет был мягким и нежным, вроде магдалинок, испеченных его матерью. Я бы съела его и не поперхнулась, и бедняга понимал это, но оба наших семейства рассматривали брачный союз как способ убить одним выстрелом двух зайцев: пристроить недоросля и наставить на путь истинный маленькую шельму Исабеллу.
Висентет, храни его бог кондитеров, обожал меня. Бедняжка, он считал, что я самая красивая и чистая девушка во вселенной, смотрел на меня щенячьими глазами, когда я проходила мимо. Висентет мечтал о свадебном банкете в «Семи дверях» и путешествии новобрачных вдоль портовой набережной на борту прогулочного катера. Разумеется, я издевалась над ним, как могла. К несчастью всех Висентетов, которых на свете немало, сердце девушки подобно петардам на жарком летнем солнце. Бедный Висентет, как он страдал из-за меня! Мне говорили, что позднее он женился на троюродной сестре из Риполя. Девушку прочили в послушницы, и она была готова обвенчаться даже с памятником неизвестному солдату, только бы спастись от монастыря. Вместе они продолжают производить на свет младенцев и магдалинки. Меня Бог избавил от этой подобной участи.
Я продолжала упорствовать в своих заблуждениях и в результате, как и следовало ожидать, сделала то, чего отец боялся даже больше, чем переезда к нам бабушки Везувии. Убежденный, что книги оказывали пагубное влияние на мою мятущуюся натуру, отец терзался страшными предчувствиями, что я могу влюбиться в наисквернейшее создание в мире, существо самое вероломное, жестокое и злонамеренное, когда-либо ступавшее по земле. Главной целью в жизни изверга (не считая удовлетворения непомерного тщеславия) было приносить несчастье бедняжкам, совершившим роковую ошибку, полюбив его. И звалось гнусное чудовище писателем. Причем, заметьте, речь не шла о поэте. Эту разновидность бумагомарак отец относил к категории относительно безобидных мечтателей, кого можно убедить найти достойную работу в зеленной лавке и баловаться стишками лишь воскресными вечерами, после мессы. Нет, он имел в виду самого презренного из пишущей братии: прозаика, автора романов.
Единственный писатель из плоти и крови, обитавший в пределах досягаемости, был человеком, мягко говоря, со странностями. Я провела расследование и выяснила, что жил он в особняке на улице Флассадерс, по соседству с кондитерской семейства Висентет. Дом пользовался дурной славой. Как судачили местные старухи, агенты по недвижимости и ночной сторож Сопонсио (большой сплетник, собиравший все слухи в квартале), над домом довлело проклятие, а хозяин был малость не в себе. Звали писателя Давид Мартин.
Я никогда не встречала его. Поговаривали, будто он покидал дом только по вечерам и посещал места и заведения, не подходящие для молодых девушек и респектабельных людей. Меня все это не беспокоило, и я придумала, как устроить так, чтобы наши судьбы столкнулись на полном ходу, как поезда без машиниста. Давид Мартин, единственный живой прозаик в радиусе пяти улиц от моего дома, пока пребывал в неведении, но скоро его жизнь должна была измениться. К лучшему, разумеется. Небеса или преисподняя собирались послать ему именно то, в чем он нуждался, чтобы исправить его непутевую жизнь: ученицу, прекрасную Исабеллу.
2Повесть о том, как мне удалось стать ученицей Давида Мартина, весьма длинная и запутанная. Зная его, я не удивилась бы, если бы сам Давид в каком-нибудь романе собственноручно описал эту историю, где моя роль наверняка выведена без намека на героику и романтизм. Если говорить коротко, вопреки яростному сопротивлению Давида, я сумела проникнуть в дом, в его странную жизнь и сознание, само по себе являвшееся зачарованным замком. Возможно, так распорядилась судьба, или дело заключалась в том, что в сущности Давид Мартин был человеком с истерзанной душой и нуждался во мне намного больше, чем я в нем, сам того не понимая. “Заблудшие сердца, встретившиеся в полночь” – так я тогда написала в стихах, решив попрактиковаться в жанре мелодрамы. Новый наставник нашел их опасными для здоровья, объявив, что от подобного блюда может развиться диабет. Таков уж он был.
Мне не раз приходило в голову, что Давид Мартин стал моим первым настоящим другом после доньи Лорены. Он был почти вдвое старше, и порой мне казалось, будто до знакомства со мной Давид прожил сотню жизней. Но даже в те минуты, когда он избегал меня или мы ссорились из-за ерунды, я чувствовала в нем родственную душу, невольно подтверждая изречение “ад создал их, и заклятие соединило их”, как однажды в шутку выразился Давид. Подобно многим добросердечным людям, Давид предпочитал прятаться за броней цинизма и замкнутости, но, несмотря на колкости, которыми он меня осыпал (в чем я ему не уступала), и сколько бы он ни притворялся брутальным, в отношениях со мной всегда проявлял завидное терпение и великодушие.
Давид Мартин научил меня многому: правильно строить фразы, следить за языком, использовать все его инструменты, настраивая их, как оркестр, над чистым листом бумаги, анализировать текст и понимать, как он построен и почему… Давид научил меня заново читать и писать, только теперь осознанно, отдавая себе отчет, почему и для чего. И главное, научил как писать. Он не уставал повторять, что в литературе по-настоящему важным является лишь одно: форма изложения, а вовсе не содержание. Остальное, по его словам, было вопросом мастерства. Давид также старался объяснить, что профессии писателя необходимо учиться, но невозможно научить. “Тому, кто не понимает этой тонкости, следует посвятить себя другому занятию, благо в мире множество интересных дел”. Он считал, что у меня не больше перспектив сделаться настоящим писателем, чем у народа Испании стать рассудительным. Но Давид был прирожденным пессимистом, или, по его собственному определению, “информированным реалистом”, и потому
