Рэм стоял совсем рядом, держа в одной руке чашку, а второй обмакивая в горячий чай кусок печенья.
– Я тебя не заметила, – смущенно пробормотала Ульяна, складывая прочитанные бумажки в стопку. – Зачиталась…
– Могу понять, тот еще бестселлер, – хмыкнул он и поймал на лету падающий кусок сладкого теста. – И что там есть интересного? Ну, кроме грязных мыслишек.
– Не ерничай, пожалуйста. – Уля поморщилась: мысль, что отец и правда увлекся мерзкой теткой, больше похожей на гипсовый слепок, была тошнотворной. – Артем… отец в смысле… Он пишет, что днем продолжает охотиться, а ночью отправляется вместе с Зинаидой по адресам. Пока все.
Рэм дожевал печенье, облизнул пальцы и подошел к стене.
– Так… – протянул он, рассматривая оставшиеся листочки. – Бла-бла-бла, забрали этого, взяли того. Бла-бла… Она держит меня за руку все чаще… Кажется, у них странные понятия о совместном досуге, как думаешь?
– Ты чего так развеселился? – спросила Уля, неодобрительно наблюдая за тем, как слюнявый палец Рэма листает бумажки, которые вызывали в ней особый трепет, пусть и смешанный с отвращением.
– А что нам остается? – Рэм пожал плечами. – Я тут с тобой торчу, читаю записки полынника, прости господи, которого нет… Вслушайся только! Записки полынника. Приближенного к Зинаиде… Слушай. – Он кашлянул и принялся читать: – «А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии веточки как проведет… Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…» Что за порнуха вообще?
– Дай! – вскрикнула Уля, отталкивая его прочь.
На листочке, вырванном из разлинованного блокнота, были нацарапаны неровные строки.
«Вернулся домой. Не могу успокоиться. Нужно писать, иначе воспоминания сотрутся, и завтра я уже не поверю, что это было.
Забрали двоих. Зинаида была в дурном настроении. Даже прикрикнула на служку за рулем. Тот чуть не врезался в столб. Могу его понять. Первой была женщина. Невысокая, сухая, волосы седые, а лицо еще не старое. Посмотрела на нас и по стенке сползла. А Зинаида кивнула нам: мол, пойдет, забирайте.
Мы ее под руки и вниз. Одна тапочка свалилась на лестнице. Так и шлепала голой пяткой по грязи, пока к уазику шли. Не остановилась, не попросила вернуться, подобрать. Даже интересно, сколько таблеток должен выпить я, чтобы не почувствовать, как расходится под ногами липкая грязь?
Заметил, что полынью от выбранных Зинаидой почти уже и не пахнет. Может, так она и решает, подойдет ли именно этот служка для ее целей? Может, в этом и есть причина? Тот, в ком нет ни чужой смерти, ни своей, а одно лишь тупое равнодушие, не может быть ни служкой, ни живым. Это как выбросить сухую шелуху. Сгнившие очистки. Мне их не жаль. Проигравший лишается права вызывать сочувствие у кого бы то ни было. Выигравший это сочувствие испытывать просто не может. Незачем. Лишнее это.
Думал так, пока ехали по второму адресу. Там и подниматься не пришлось – свой дом, одно крылечко низенькое. Два раза постучал в окрашенную синим дверь. Шаги легкие, скрип, открыла. Фигуристая такая, волосы длинные в косе, красивая. Только испуганная. Смотрит, ресницами хлопает, рот приоткрыла, задышала тяжело.
«Хороша, – думаю. – Как Светлана моя, когда познакомились».
И как-то замешкался от этой мысли. Девушка не была похожа на остальных наших «клиентов», как их служка-водитель называл. Слишком живая. Вот тогда-то я и ошибся. Посмотрел ей в глаза.
Серо-зеленые, округлые, веки верхние тяжелые. А в них… Нет, не могу описать, что в них увидел. Помню только, оказался в поле. Большом-большом, трава по пояс и цветет. Все кругом седое от нее. На небе дымка, как бывает в очень жаркий день, только ни жары, ни солнца. А от горизонта ползет стена тумана. Плотного, ну молоко просто. Все ближе. Все страшнее от этого.
И посреди поля стоит девушка. Белый больничный халатик до колен. Волосы все в той же косе. Только больше не трясется. Равнодушно стоит. Как статуя… Или манекен. Руки по швам, спина прямая, а шея тряпичная – не держит голову, та постоянно набок заваливается. Я уж подумал, что больше ничего не произойдет, но раздались шаги. Кто-то шел по полю – шумно, тяжело, загребая ногами траву. Но девушка даже не дернулась, не слышала, а может, и не могла она уже слышать.
Туман все ближе подбирался. Наползал, шевелил седые верхушки трав. Вот еще немного, еще… Я попробовал его разглядеть, но глаза заслепило, зажгло полынной горечью. Ни увидеть, кто он, ни понять. Только балахон черный и запомнил.
Как туманное молоко совсем рядом оказалось, фигура девушку за плечи схватила и толкнула прямо в него. Раз! И нет девушки. Смел ее, стер, как ластик. А тот, в балахоне, дернулся назад и побежал.
Один я остался. Только я и туман. Аж на пот холодный пробило. Нет, не описать этого страха. Нет таких слов. Сразу в сердце закололо. Нехорошо так водой холодной в лицо плеснули. А Зинаида тут как тут – схватила за руку, к свету потянула. И не оказалось вокруг больше ни поля, ни травы.
– Смотри, – говорит мне. – Пока у тебя есть метка, можешь тумана не бояться. Будешь верно служить – никогда в нем не окажешься. Нечего бояться.
И я посмотрел. Лампочка тусклая, на коже чернила темные, веточка затейливая. Все как всегда. Полынная метка место мое указывает. Стою, смотрю, глаз от нее отвести не получается. А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии ветки как проведет! Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…»
Уля оторвала взгляд от бумажки.
– Какая же гадость…
Рэм больше не улыбался. Он аккуратно поставил чашку и присел на краешек стола, ловя каждое слово.
– Погоди, выходит, твой отец увидел смерть в глазах девушки-служки? Смерть в тумане? – Он точно раньше об этом не слышал – очень уж искренним выглядело его удивление.
Но рассказывать о поле цветущей полыни, которое показалось в зеркале сквозь темноту, Ульяне не хотелось. Слишком о многом пришлось бы упомянуть, слишком многое вспомнить. И бескрайнюю серую стену из сна, и туман, выползающий из-за нее, и Никитку, заливающегося смехом среди высокой травы.
– Давай просто прочитаем до конца, хорошо? – попросила Уля, возвращаясь к записке.
«Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…
Как заталкивали девушку в уазик, я не помню. Боль накатывала волнами подобно тошноте, заполняла собой мое существо. А я все пытался запомнить и поле, и туман, и девушку эту в больничном халате. Но образы ускользали, тонули среди боли. Как только она хоть немного отступала, Зинаида снова брала мое запястье в свои ледяные пальцы, возвращая меня обратно в полынный омут. Наказанием за мой проступок.
Мы ехали по городу. Машину заносило на поворотах. Я прислонился лбом к холодному окну,
