– А что же Волета? Она тоже устроилась?
Адам покачал головой:
– Нет. Ей было пятнадцать лет, и для нее работы не нашлось. Честно говоря, я собирался о ней заботиться, так что меня это не побеспокоило. У нас была наша собственная хижина. Не так уж много, и я знаю, что сестра слегка помешалась от заточения, но я прихватил кое-какие старые учебники. Ей надо было лишь держаться подальше от неприятностей и учиться, пока я работал.
– И чем ты занимался?
Фырканье Адама отчасти выражало досаду, отчасти – пренебрежение.
– На протяжении ста восьмидесяти дней я сидел на табурете в тускло освещенном коридоре, смотрел в потайной глазок и делал заметки.
– Я тебя видел, – пробормотал Сенлин и, когда Адам закономерно смутился, пояснил: – Нет, не тебя. Я видел клерков в коридорах за сценой, которые подглядывали за происходящим через маленькие латунные глазки.
– Я был таким же. Я так нервничал в первый день, что даже пообедать не смог. Я боялся что-то пропустить. Я толком не знал, что ищу. Так что записал каждый чих, каждую неловкую фразу и пьяный смешок. Меня сбил с толку жалкий вид моих подопечных; я и представить себе не мог, зачем кому-то шпионить за подобным действом. Но мне сказали наблюдать и докладывать, так что я заполнил стенографический блокнот и в конце дня с гордостью вручил его старшему клерку. Его интересовали только камины и выходы. Он хотел знать, кто добавлял топлива в очаг и кто какими дверьми воспользовался. Все это было довольно… тупо. Я так и не понял, в чем причина их одержимости каминами.
Сенлин сочувственно кивнул:
– У меня есть на этот счет теория… – Он отмахнулся от мысли, словно от надоедливого запаха. – Впрочем, забудь. Ты был актером, который следил за другими актерами, верно?
Адам кивнул и издал череду сбивчивых звуков, которые в конце концов перешли в тяжелый вздох.
– Самое странное в Салоне – там нельзя отличить людей в роли от тех, которые не знают, что они играют. Там должно быть какое-то подлинное руководство, но не думаю, что я когда-нибудь кого-то из них встречал. Впрочем, откуда нам знать? – От нового всплеска разочарования у него густо покраснела шея. – В конце моего шестимесячного контракта я пошел к главному клерку и попросил жалованье и повышение. Я хотел стать помощником регистратора. У них были настоящие квартиры, а не хижины с койкой и шезлонгом… Я так устал спать на бугорчатом диване! Шпионить за людьми через линзу – не та карьера, о которой я мечтал, и меня тревожила Волета. Она сделалась нервной, капризной и странной. И в этом была моя вина.
Просьба о деньгах сильно смутила старшего клерка. Он сказал, что, если я заинтересован в том, чтобы стать помощником регистратора, мне нужно закончить выплачивать свой контракт и подписать новый. Все рассыпалось довольно быстро. Я неправильно истолковал контракт; на самом деле я его не читал. Я увидел сумму, шестнадцать мин, и решил, что это – моя зарплата. Это казалось достаточно привлекательным. Итак, я провел шесть месяцев, считая себя ответственным работающим взрослым, но все это время был туристом, как и все дураки, которых я по двенадцать часов в день изучал через отверстие в стене. Сто восемьдесят дней в Салоне стоит недешево. Я задолжал шестнадцать мин.
Пока Адам рассказывал, его осанка менялась: он таял, как свеча, превращаясь в сгорбленного старика. Посмотрев на Сенлина единственным глазом цвета мертвой травы, он продолжил:
– Мне поставили клеймо на руку. Меня отвели в стену – туда, где ходы. Том, во тьме башни есть места – надеюсь, ты никогда их не увидишь, – где мужчин и женщин держат в загонах, как скот. Там кости измельчают в пыль, и они становятся частью дороги.
Он воздержался от дальнейших описаний, не в силах подыскать нужные слова, но его затравленный вид говорил сам за себя. Сенлин не смог выдержать его угрюмого взгляда. Он посмотрел на промокашку, взял в руки перо и принялся разглядывать наконечник.
– В конце концов меня спасла Волета, – сказал Адам с приливом гордости. – Она такая бесстрашная. Она пошла со мной в темноту, хоть и была вынуждена сражаться со мной самим и с капельдинерами, чтобы сделать это. Пока на меня надевали железный ошейник на рынке рабов, где нечем было дышать, она… отыскала человека, который заключил с ней сделку.
– Финн Голл, – угрюмо сказал Сенлин.
– Он выплатил мой долг, забрал ее жизнь в качестве залога, и с тех пор я тружусь ради нашего освобождения. Прошло уже больше двух лет.
– Сколько времени осталось до погашения долга?
– Три года, – сказал Адам и посмотрел на заскорузлые ладони. – Ей будет двадцать один год, когда она снова обретет свободу.
– Три года! – повторил Сенлин с болью сочувствия. – Почему так долго? Даже два года твоего жалованья покроют шестнадцать мин, и с лихвой.
– Потому что моя сестра… привлекает много внимания. – Адам сглотнул комок в горле, появившийся от внезапного прилива чувств. Тряхнув головой, он продолжил: – Мне приходится платить Родиону, чтобы он держал ее на сцене, подальше от спален; мне приходится платить, чтобы ее не продали богатому аристократу. Бо́льшая часть того, что я зарабатываю, идет прямиком к Родиону, и я уверен, что Финн Голл получает свою долю. Я работаю, чтобы платить человеку, который меня использует. Мне ненавистно, что ей приходится выступать перед всеми этими типами, которые поедают ее глазами, но на сцене лучше, чем за кулисами.
– Но почему бы не рискнуть, устроив побег? Три года! – Сенлин унял дрожь в голосе, сообразив, что лишь втирает соль в рану. – Как же ты можешь ждать?
Адам одарил его мягкой улыбкой человека, потерпевшего крах, улыбкой, которая была старше его на много лет.
– Я думал так же. – Он уже много минут продвигался вперед, к краю кресла, но теперь снова откинулся на поскрипывающую кожаную спинку. – А потом потерял глаз.
Слова тяжело повисли в воздухе. Сочувствие и желание исправить бардак, найти какое-то решение, способное изменить прошлое, изнурили Сенлина. Он бы хотел отложить оставшуюся часть ужасной исповеди Адама. Но, как это часто случается с людьми, нарушенное молчание не может восстановиться, пока все не будет рассказано до конца.
Адам, чувствуя неловкость Сенлина, попытался упростить свое повествование.
– Вскоре после того, как я испортил твой день, я обокрал компанию туристов, которые только что сошли с поезда на Центральном
