Мальчишка лет восьми – видимо, старший сын, – громко шмыгая сопливым носом, убирал деревянными вилами конский навоз из стойла отцовского коня и складывал его за углом конюшни. Конский навоз дикари берегли и ценили, им можно было не только удобрять огороды, но и топить очаги.
Ещё один мужчина – батрак, слуга или нанятый умелец, – подновлял соломенную кровлю. Вязал из веток и соломы свежие жгуты, поднимался по лестнице и заменял старые, разошедшиеся части на новые, надёжные.
Никто из них не представлял для меня опасности.
Дождавшись удобного момента, я вышел из-за угла и бесшумно опустился в ледник.
Стены ямы были обложены очень старыми брёвнами, от времени обратившимися в камень.
На дне ямы скопился ил; я благоразумно упёрся ступнями в стены.
На массивных полках вдоль стен в три яруса стояли бочки различных размеров. Все как одна были закрыты надёжными крышками, и каждая крышка угнетена камнем размером с половину головы.
Запах стоял столь густой и пряный, что у меня закружилась голова.
Я быстро нашёл, что искал: глиняный кувшин, запечатанный толстой восковой пробкой.
Я сорвал пробку, понюхал и сделал несколько сильных глотков.
Разочарование было ужасным. Вино прокисло. Или кувшин от старости дал трещину и пропускал воздух, или пробка оказалась недостаточно надёжна, – так или иначе, питьё оказалось скверным, испорченным.
Очень расстроенный, разочарованный и разозлённый, я хотел разбить кувшин, но благоразумие удержало. Во-первых, не следовало привлекать к себе внимание; во-вторых, такие кувшины были шедеврами гончарного ремесла и стоили дорого. Разбить – значило разозлить хозяина вещи, оставить о себе дурную память.
Вернул кувшин на полку; бесшумно, никем не замеченный, выбрался из ямы и улетел.
Из всех домочадцев меня успел заметить только старший сын хозяина дома – тот, что вытаскивал навоз.
Зрение детей острее, чем зрение взрослых. Дети видят то, чего взрослые увидеть не способны.
Дети земных дикарей часто видят нас, птицечеловеков.
Когда ложился на воздух – услышал позади громкий крик мальчика. Но я уже исчез.
На лету несколько раз сплюнул гадкую горечь.
Давно не воровал у дикарей – и вот, решил украсть, впервые за год – и то неудачно.
Может, мне уже хватит.
Вино оказалось хоть и гадким, но крепким.
Я летел назад, а сам вспоминал.
Глаза слезились; набегающий поток имел запах пресной гнили.
В юности я любил одну девушку; дело было наверху, в городе.
Я считался подающим надежды воином из семьи древних корней, но скромного достатка.
Она происходила из семьи жрецов и берегла свою честь. Мы лишь однажды поцеловались. Она меня не любила и встречалась со мной от скуки; когда я это понял, я перестал её беспокоить. Мы оба были совсем молоды, наивны, и нас объединяла не телесная тяга, а скорее восторг перед возможностями начинающейся взрослой жизни.
Потом, уже после изгнания, я сильно любил земную женщину, по меркам дикарей – взрослую, семнадцатилетнюю мать двоих детей; тёмную, невежественную, но очень сильную самку; её муж был медвежатником и однажды зимой погиб, убитый зверем; молодая вдова была безутешна, но я растопил холод её сердца.
После той вдовы я любил ещё одну девушку, снова – городскую, бронзовокожую, из небогатой семьи Внешнего Круга, она была тонкая и порочная; связь со мною, осуждённым беглецом, возбуждала её. Она даже хотела от меня ребёнка, но я не согласился.
После той связи я имел ещё другие, с женщинами совершенно разного происхождения и разного статуса.
Не кривя душой, готов сообщить, что все мои чувства к этим женщинам были искренними.
Разумеется, я не назову имён; почти все они, и дикие, и небесные, ныне обрели благополучие.
Однажды, уже накопив опыт, я понял, что дикарки ложатся со мной скорее из любопытства, чем по любви. Они хотели получить что-то особенное, другое.
Далее, поразмыслив, я понял, что и наверху, в Вертограде, я тоже интересен женщинам не сам по себе, не как человек с мыслями и идеями – а как романтический злодей, плохой парень, всеми преследуемый, но не сдавшийся.
Выходило, что и наверху, и внизу – я везде был чужой.
Дикарки уступали мне из любопытства, потому что я был демоном, летающим чудищем; на их языке это звучало как «нелюдь». Не-человек.
Женщины из небесного города уступали мне, потому что я был разбойник, приговорённый, живущий в сырости, в тяготах.
С одной стороны, это помогало мне добиться взаимности. С другой стороны, понуждало к невесёлым раздумьям.
А где же тогда я сам?
Всё, за что я себя уважал, не имело никакой цены. Мною интересовались, потому что я был диковиной.
Мои собственные идеи, взгляды – не интересовали ни нижних женщин, ни верхних.
Не скажу, что это сильно меня расстраивало и не давало спать по ночам, – но всё же смущало.
После третьей или четвёртой моей связи с земными женщинами у нескольких диких народов появилась фальшивая, глупая легенда о нелюде по имени «Соловей-Разбойник». Легенда гласила, что Соловей ворует женщин, уносит их навсегда в дремучие леса, чтоб там надругаться и умертвить. На самом деле я не похитил ни одной дикой девушки или женщины без твёрдого согласия. И таких случаев было всего пять или шесть за двадцать лет. Обычно я доставлял их по небу к себе в убежище, а через несколько дней относил в любую точку поверхности – куда сама захочет. Почти все девушки хотели домой; я возвращал их, откуда взял.
Одна женщина – между прочим, тоже безмужняя вдова – попросила отвезти её в край, где нет зимы, и я потратил день, чтоб доставить её ближе к центру материка, на берег тёплого моря, в замечательный богатый город, и научил нескольким словам местного наречия; женщина пребывала в глубоком потрясении и заявила, что останется на тёплом берегу навсегда; больше я её не видел, но уверен, что её судьба сложилась удачно.
Ещё одна девушка попросила отнести её в небесный город, и я исполнил желание; однако несчастная не смогла объясниться с охраной, и её не пустили за ворота, сразу сбросили. Таков был отвратительный обычай – к сожалению, заповеданный в законе, в книге Первожрецов. Забредших чужаков, какими бы путями ни попали, – подводить к краю и сталкивать, без всякой жалости. Я, разумеется, находился поблизости и смог перехватить сброшенную девушку; к сожалению, к тому моменту она уже умерла от страха, сердце не выдержало ужаса падения.
Воспоминания о подругах, подогретые возбуждением и хмелем, теснились в моей голове, мешая сосредоточиться и понять, чего я хочу именно теперь, в этот миг, посреди этого пустого бледного неба, на высоте тысячи локтей от земли, со вкусом кислого вина в горле.
Вдруг моих ушей достиг протяжный крик живого существа
