Помимо воли мои мускулы напряглись, и я сам не заметил, как поднялся ещё на тысячу локтей.
У всех людей моей расы один и тот же рефлекс: в случае опасности взмывать свечой.
Это кричал змей.
Протяжно, громко и очень тонко: от звуков, исторгнутых его глоткой, пробирал озноб.
Я видел, как была убита старая рептилия, я внимательно наблюдал, как трое дикарей отсекли ей башку, – но под телом старого змея в земле покоилось яйцо, из которого вылупился детёныш.
Нам, птицечеловекам, мудрейшей расе, давно известно, что порода рептилий чрезвычайно живуча.
Змеи способны уцелеть там, где гибнут все другие существа, от человека до мельчайшего насекомого. В холоде змеи впадают в спячку, что никак не вредит их стойкости. В сильную жару змеи наслаждаются. Змеи умеют годами обходиться без пищи – и наоборот, способны ежедневно убивать и обжираться, если есть такая возможность.
Оправившись от неожиданности, я снизился к самым верхушкам елей и пролетел над змеевым гнездом.
Тело убитого существа уже терзали вороны и россомахи. Добыча была обильна, кровь текла ручьями; мёртвую тушу уже съели наполовину. Новорожденный гад, голый, мокрый, полз в сторону – его тоже атаковали птицы и животные, но он успешно отбивался, звонко лязгая зубастой челюстью, и уже норовил расправить перепончатые крылья.
Я сделал круг над змеевой лёжкой.
Наверное, я мог бы умертвить новорожденного. Даже без меча: просто упасть сзади и сломать хребет. Но я этого не сделал. Лишь облетел по кривой место событий. Почуяв меня, вороны снялись с возмущёнными криками. Россомахи отпрянули, зарычав.
С высоты в пятьдесят локтей я осмотрел новорожденного гада, ещё облепленного коричневой скорлупой, едва живого, но уже страшного, оскаленного, подпрыгивающего – будущего убийцу целых народов.
Я мог бы прикончить тварь, но не стал.
Не знаю, почему.
Если бы я тогда убил её – многие тысячи дикарей сохранили бы свои жизни.
Но я ничего не сделал.
Я думал про себя, про Марью, про небесный город, – меня занимали мои собственные проблемы, собственные планы и собственные расчёты.
Голая, покрытая слизью, серо-зелёная дрожащая гадина хрипела и пыталась взмахнуть крыльями. А я скользнул мимо, обуянный раздумьями о собственных нуждах.
Бабка Язва чуяла появление птицечеловеков: когда бы я ни возник – она меня ждала.
Каждый раз я хотел подлететь внезапно, бесшумно, настоящим повелителем мира – а меня встречали как ребёнка.
В этот раз вышло так же.
– Чего, сынок? – крикнула старуха, стоя на крыльце. – Тоска взяла?
Я опустился на утреннюю траву, осыпанную обильной ледяной росой. Кости, жилы, мускулы болели. Слишком много вышло в последние два дня путешествий снизу вверх и назад; слишком много ускорений, рывков, резких виражей, перепадов давления и влажности.
Я ничего не ответил.
– Ой, – сказала старуха, морща чёрное лицо. – Винищем кислым несёт, страсть! Близко не подходи.
– Мне как раз того и надо, – сказал я. – Налей ковшик. Самого лучшего, что есть. Я заплачу́. Могу даже золотом.
И сдёрнул с руки браслет.
Ведьма рассмеялась.
– Ты, мил человек, золотишко прибереги. Скоро понадобится. Скоро пустой будешь. Вообще. Всё отдашь, до последнего колечка.
– Отдам? – спросил я. – Кому? За что?
Щеря пустой рот, старуха ткнула пальцем в небо.
– За то, чтоб назад пустили.
Она много про меня знала. И то, что я вынашиваю план вернуться, – знала тоже. Я сам ей сказал когда-то, лет десять назад.
И я давно разгадал некоторые её приёмы и ухищрения.
Иногда хорошая память и внимательность выглядят как колдовство.
– Ты хоть и ведьма, – сказал я, – а такого знать не можешь. Пустят, не пустят – неизвестно. Не от меня зависит.
– Да уж конечно, – сказала старуха, продолжая веселиться. – Не от тебя. Понятно, от кого.
– А раз тебе всё понятно, тогда просто налей мне, и умолкни. Нет у меня охоты к разговорам.
Ведьма сверкнула жёлтым глазом.
– Маешься? Хорошо. Значит, запомнишь этот день. Золото своё прибери, не нужно мне его. А если хочешь угоститься, лучше иди, вон, на зады – и наколи мне дров. И я тебе сразу налью тогда.
Она, судя по всему, хотела всерьёз меня обидеть, унизить, поиздеваться. С ней такое часто бывало.
Эта старая женщина ни в грош не ставила ничего человеческого. Она была совершенно безжалостна.
Она предложила мне, птицечеловеку, наколоть дров.
Я мог бы убить её одним ударом. И ещё тремя ударами – разнести её кривую избу в мелкую щепу. И забрать всё, что там есть. И вино тоже.
И никто никогда не призвал бы меня к ответу, более того – никто никогда не узнал бы о случившемся.
А вино у ведьмы было всегда, и не один сорт, а два или три, и все чистейшие.
Но я, разумеется, не тронул старуху и пальцем, и даже не обиделся.
В этом был весь смысл.
На её крайнюю, поистине дремучую, троглодитову жестокость и бесцеремонность можно было отвечать только смехом.
И вот что я скажу: на самом деле эта уродливая сутулая старуха была самым весёлым существом из всех, кого я знал.
И когда я засмеялся – она тоже затряслась, поглядывая на меня ясными глазами из-под обвисших век, и мы вдвоём захохотали, потешаясь друг над другом и над миром, где неожиданно и так чудно переплелись наши непрямые судьбы.
Золотой браслет я ей не отдал – раз отказалась, значит, отказалась.
Обошёл вокруг избы, отыскал дровяную кладку: нагромождение брёвен, каждое в поперечнике – три локтя, а длиною в десять локтей. Концы брёвен не имели следов топора, а были словно обгрызены зубами; кто их грыз, кто валил деревья, кто приносил тяжкие колоды к дому ведьмы – я не знал.
Вынул меч; размял шею и локти; рассёк несколько брёвен на куски.
– Особо не напрягайся, – произнесла ведьма, возникнув за спиной. – Вот эти три полешка ещё разделай надвое – и хватит. Я всё равно тут до весны не дотяну.
– А что так? – спросил я.
– А конец пришёл, – ответила старуха. – Старый гад умер, родился новый, и с ним родился новый мир. Так всегда было. Новый мир рождается, когда возникает новый гад. Перемена жизни происходит только в ответ на угрозу. Теперь угроза есть, и, стало быть, мир изменится. Как только новорожденная паскудина на крыло встанет – она начнёт поедать людей. Люди сначала будут сопротивляться, потом уйдут. И мне тоже надо уходить. А сил нет. Как быть – не знаю.
– Ты не сможешь уйти, – сказал я. – Ты старая. Как ты уйдёшь? И главное – куда?
– За народом уйду, – ответила Язва. – Я ради него живу. Не ради себя же.
– Никогда бы не подумал.
– А тебе и не надо. Ты ж нелюдь. – Старуха покрутила кривым пальцем у виска. – У тебя в голове всё наоборот. Твари дремучие – и те не живут для себя, а токмо потомства ради.
Ведьма нагнулась, зажала пальцем нос и высморкалась.
– Пойдём, угостишься.
Она повела меня в дом,
