А еще поняли, что важен порядок, как в лексике – если поменять слова в предложении, то получится совсем другое значение. Так же и в генах. Со временем ученые узнали все, что только можно, о мышах, но у человека остались еще разделы ДНК, которых они не понимали. Поэтому стали изучать кроликов, потом шимпанзе и бонобо, выделяя в антропологической зоне комбинации генов, которые уникальны для человека. Но законом не зря запрещено отключать гены у детей. Они могут родиться с ужасными мутациями или вообще мертвыми. Это ужасающе с этической точки зрения. Нельзя проводить эксперименты на антропологической зоне, потому что там содержатся тысячи комбинаций генов, значения которых мы до сих пор не знаем.
Но кто-то в «Картаксе», должно быть, решился на это.
«Проект Заратустра» – это дети с отключенными генами.
– Какую роль в этом играл папа? – шепотом спрашиваю я.
Хотя и сама уже знаю ответ. Вижу это в записках… чувство азарта и собственности.
– Лаклан отвечал за проект, – подтверждая мои опасения, говорит Коул. – Он сам начал его еще до нашего рождения и работал над ним, пока не ушел из «Картакса».
Я вскакиваю, но снова сажусь. Мне хочется как-то отреагировать на это, но я не доверяю своему голосу и не знаю, что сказать. Мне казалось, что я смогу принять правду, но не ожидала, что она окажется такой. Это работа не ученого, а монстра.
– Ты не спросила, зачем он это делал, – говорит Коул. – У Лаклана была веская причина для работы.
– Причина для того, чтобы мучить детей? – Я встаю и, подойдя к раковине, упираюсь руками в стол. – Проводить над ними эксперименты? Разрезать их и смотреть, как они выглядят изнутри?
– В том числе и для этого, – встав позади меня, говорит Коул. – Но он искал кое-что конкретное, то, что он мог понять, только сопоставив те части нас, которые делают нас людьми. Задумайся, Катарина, что отличает человека от животного?
Горький смех срывается с моих губ.
– В первую очередь мы – единственный вид, который может так поступать со своими детьми.
– Нет, – говорит Коул ласковым голосом. Он опускает руку мне на плечо. – В настоящий момент какая самая большая разница? Ты же жила на поверхности. Что ты там видела?
Я закрываю глаза и вспоминаю стаю странствующих голубей, от которых на несколько дней чернело небо, когда они пролетали над хижиной. Я вспоминаю оленей, которые питаются на заброшенных полях, воронки от взрывов, которые заполнили пустые, усыпанные мусором города.
Я открываю глаза:
– Самая большая разница в том, что люди умирают.
– Верно. Гидра заражает только людей. – Коул тянет меня за плечо и разворачивает к себе. – У твоего отца была причина для проведения тех исследований, Катарина. Он пытался разработать вакцину.
Сердце сбивается с ритма.
– Нет, тогда еще гидру не обнаружили…
Ну почему я такая наивная? Почему так заблуждалась? Я нахожусь в бункере, вмещающем восемьдесят тысяч человек, который идеально спроектирован для того, чтобы уберечь их от вируса, передающегося по воздуху. И он открылся всего через несколько недель после вспышки.
– Ты говоришь… – выдыхаю я. – Ты говоришь, что они знали о вирусе?
– Тридцать лет. «Картакс» начал изучать гидру еще до твоего рождения.
– Тридцать лет? – Я прижимаю одну руку ко лбу, чувствуя, как кружится голова от того, что я слышу.
– Присядь на койку, – просит Коул, махнув в их сторону рукой.
– Я не хочу садиться.
– Пожалуйста, – просит он. – Я не могу расслабиться, когда ты причиняешь себе такую боль.
Я опускаю глаза. Моя рука так сильно сжата в кулак, что ногти впиваются в ладони. Я медленно распрямляю пальцы, и тонкая струйка крови стекает по мизинцу.
Коул садится на нижнюю койку, а я опускаюсь на самый краешек рядом с ним и прячу лицо в ладони, уперев локти в колени.
– Это началось тридцать лет назад, – говорит он. – Исследователи обнаружили во льдах Арктики замороженное тело. Это был первобытный человек, но, когда он оттаял, его тело выпустило облако газа. Исследователи заболели, и Центр по контролю и профилактике заболеваний отправил их на карантин. А затем они начали взрываться. Это была первая вспышка. Правительства государств контролировали ее, но прекрасно осознавали масштаб угрозы, которую представляла гидра. Поэтому для ее изучения сформировали исследовательскую группу и назвали ее «Картакс». Твой отец в основном занимался там генетическими исследованиями, но со временем «Картакс» разделился на два подразделения: тех, кто пытался создать вакцину, и тех, кто готовился к неизбежной вспышке. Они начали строить герметичные базы и отложили в сторону все этические нормы и правила.
Я потираю предплечье, стараясь почесать кожу под повязкой над моей панелью.
– Так «Проект Заратустра» и дети с отключенными генами…
– Это попытка найти вакцину. Они поняли, что за десять лет так и не приблизились к ее созданию, поэтому были готовы пойти на что угодно.
– И это сработало?
Коул кивает:
– В основе вакцины лежит геном Леобена. Если бы не исследования твоего отца, мы бы были обречены.
Я медленно выдыхаю и, почесав руку, опускаюсь на колени на пол, чтобы поднять папку Леобена. Я смотрю на его детское лицо, темную кожу, короткие черные волосы и швы, опоясывающие шею.
И геном, который раньше никогда не видела.
У меня трясутся руки, но почему-то мысли ясные как никогда. Все наконец-то начинает складываться в определенную, извращенную картину.
Папа ненавидел «Картакс», потому что ненавидел себя. Он знал, что поступал неправильно, проводя эти исследования. Так он просил меня держаться подальше от «Картакса» для моего блага или просто боялся того, что я подумаю о нем, узнав правду?
– Я знаю, что это сложно сразу принять, – говорит Коул.
– Не понимаю, почему он никогда не говорил мне об этом, – шепчу я.
Моя рука начинает гореть, и я растираю ее о бедро.
– Что с твоей рукой?
Перед глазами на мгновение темнеет, а затем мир становится размытым, но тут же все приходит в норму.
– Охранник сказал, что моя панель восстанавливается. Мне казалось, это невозможно, но сейчас я в этом сомневаюсь. Мои зрительные модули снова работают.
– Дай я взгляну на нее.
– Все в порядке, – говорю я.
Но он с невероятной скоростью хватает меня за руку и разрывает рукав, обнажив повязку.
Я резко вздыхаю от испуга.
– Что? – Коул резко отдергивает руки, будто обжегся о мою кожу. – Я причинил тебе боль? Что случилось?
– О черт, – шепчу я, разрывая узлы и разматывая бинты.
Кожа побледнела вокруг семисантиметрового разреза на моей руке, который стягивают черные уродливые швы.
Разрез прекрасно заживает. Рана аккуратная и чистая.
Вот только под моей кожей светятся двадцать четыре кобальтовых
