— Только никуда не уходи, — сказал я.
— Даже если бы захотела, — сказала она.
Я быстро зашагал к дороге, где бросил взятый напрокат представительский седан. Лида одиноко стояла у обрыва, глядя на отражения звезд и потирая плечи.
Я не сразу нашел машину.
Это был огромный шестиметровый седан, за один прокатный день которого мне пришлось отдать почти половину лаборантской зарплаты. Я не сообразил, что автомобиль стоит заказывать заранее и когда явился в контору, услышал безжалостный приговор — все бюджетные варианты были давно разобраны, а бессовестно разрекламированный в сети «широчайший выбор» сводился к одному–единственному представительскому седану с вызывающе–броскими гранеными формами. Который к тому же был предательски черного цвета, а черный цвет — не лучший выбор для путешествия в темноту.
Седан отыскался в развесистой тени совсем еще летних, густых деревьев, вдали от фонарей. Когда мы приехали, я так нервничал, что даже не запомнил место, где припарковался.
Я подошел к машине и остановился.
Я вспомнил слова Лиды — то, как она говорила, что ей страшновато в этой безлюдной глуши. И правда — на перепутье между столицей и сонными областными городками стояло такое непререкаемое затишье, словно по рассыпающейся в пыль дорожке пару сотен лет не проезжал ни один автомобиль. Редкие газовые фонари, половина из которых бесшумно мерцала, догорая последние минуты, усиливали чувство странного одиночества, как будто мы с Лидой оказались на самом краю земли.
Меня сковала оторопь.
Звездное небо над головой тянулось до самого горизонта — как купол, — и сливалось с ночной темнотой. Узкая загородная дорожка с разбитым асфальтом уходила не к очередному населенному пункту, а в бесконечный космический мрак. Света газовых фонарей едва хватало на то, чтобы очерчивать в темноте призрачно–бледные силуэты собственных столбов, выхватывая, отвоевывая у сумрака небольшие островки земли и дороги, над которыми нависал плотный саван безраздельной, почти осязаемой темноты.
Я открыл дверь автомобиля с водительской стороны.
Камера должна была лежать в бардачке или внутри подлокотника — я и сам точно не помнил, где ее оставил.
Я заглянул внутрь.
Приборная панель выглядела довольно необычно — совсем не так, как в других машинах. Она была похожа на развернутый к водителю триптих, в крыльях которого мерцали многочисленные кнопки и переключатели, а всю центральную часть занимала непонятная решетка с широкими прямоугольными прорезями.
Я стал садиться в массивное, с высоким, чуть загнутым вперед подголовником кресло. Я чувствовал пронзительный страх, для которого не было ни малейших причин. Я решил, что это просто волнение — первое настоящее свидание с Лидой, звездное небо, выходящий на орбиту «Патрокл», — и провалился в кресло.
81
Меня затягивала безграничная, сводящая с ума темнота. Нет ничего хуже сна, когда все, что ты видишь — это отсутствие света. Особенно, если понимаешь, что спишь.
«Патрокл».
Только это воспоминание позволяло мне бороться с темнотой.
«Патрокл».
Он быстро наливается светом и скользит по небосклону, как падающая звезда, которая неумолимо приближается к линии горизонта, низверженная в темноту. Но вот это стремительное падение застывает в холодном ночном небе и кажется, что звезды гаснут из–за его лучистого света.
Вынужденный странник.
Лишь раз в двенадцать лет возвращается он домой, к Земле. Говорили, что гравитационные возмущения, которые вызывает корабль таких размеров, могут привести к серьезным наводнениям и бурям, поэтому «Патрокл» всегда встает на дальнюю орбиту — на высоте в тысячи километров над Землей.
Он ярче, чем народившаяся луна.
Мы смотрим на вечного странника, не говоря ни слова, а тем временем на другой стороне планеты поднимается ужасающий ураган.
Но потом «Патрокл» исчез, сгинув в бездонной ночи, и надо мной вновь сомкнулась темнота.
Я попробовал приподняться на кровати, и на секунду мне почудилось, будто в кармане брюк лежит пластиковый куб — большой и угловатый, до треска растягивающий ломкую синтетическую ткань, — однако в кармане ничего не оказалось.
Свет все так же не горел.
Собственное тело стало незнакомым и чужим. Я готов был поверить, что, пока лежал без чувств, сознание мое перенесли в другого человека. Или что гнетущая темнота и пустые, как космическая бездна, сны окончательно лишили меня рассудка.
Я попытался сесть на кровати, однако из–за болезненной слабости едва пошевелил рукой.
Мне было страшно.
Я задыхался, огромный невидимый груз — налившийся невыносимой тяжестью воздух — давил мне грудь, не давая вздохнуть. У меня мелькнула мысль, что из комнаты откачивают воздух.
Голова закружилась, точно от удушья.
Я закрыл глаза, чувствуя обморочную легкость, как в невесомости, и поплыл в пустоте — навстречу забвению.
Прошло несколько секунд. Или часов.
Я снова мог дышать, хотя грудь по–прежнему болела. Я лежал с закрытыми глазами, но по судорожной пульсации где–то за опущенными веками я понимал — в комнате горит свет.
Было что–то еще.
Я слышал тихие осторожные шаги — как в больнице, где ходят в тканевых бахилах — и едва различимый скрытный шепот. Однако я почти ничего не мог разобрать — лишь отдельные слова и обрывки фраз.
— …в порядке… — сказал женский голос, — …не думаю, что в действительности… Да, думаю, он слишком… не стоит… в каком–то… подождать…
Прошло время, прежде чем я решился открыть глаза.
Свет в комнате горел, но не обжигал глаза, а мягко обтекал ровные белые стены, оставляя приятные островки мрака на потолке и в углах. Я лежал на запакованной в полиэтилен кровати. На мне была новая одежда — бесформенное темно–серое одеяние, похожее на дешевую униформу для обслуживающего персонала на орбитальных станциях.
Я попытался вспомнить…
Последнее, что сохранилось в памяти, — это девушка, до невозможности похожая на Лиду, и пронзительный укол в правое плечо, которое все еще нарывало от боли.
Мне это приснилось?
Но я правда был не один. Я видел высокую женскую фигуру в приталенном комбинезоне. Женщина сутулилась, склонив голову и сведя плечи, и
