Когда до огонька оставалось пару шагов, я замер, упершись в невидимую преграду. Красный глаз безразлично смотрел поверх меня, умудрившись разглядеть что–то в глухой темноте. Я невольно обернулся, решив проследить за его электрическим взглядом, и в ту же секунду раздался короткий щелчок.
Камера отключилась.
78
Лида оделась так же, как в институт — в теплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, изящные, но теплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. Я никак не мог ее разговорить.
— Что–то случилось? — спросил я.
Лида, казалось, едва могла меня узнать.
— Все в порядке. Просто устала.
Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру.
— Если я засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.
Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Ее сумочка покачивалась на плече, создавая преграду между нами.
— Наверное, это будет интересно, — сказал я, устав от молчания.
Лида зевнула, прикрыв кулачком рот.
— Жаль, что ты не нашел настоящий планетарий. Не верится, что во всем городе нет ни одного.
— Все закрыты, — сказал я.
Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах и вспышки цветных светофоров раздражали глаза, нарушая мертвенно–спокойный, монотонно серый ритм, которому подчинялись под закат городские улицы.
Но мне было неспокойно.
Я потер плечи — не от озноба, от волнения.
— Холодно как стало, — сказал я.
Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по путям над нами проносился очередной маглев, развевал длинные волосы Лиды.
— Да, — сказала она.
— Погоди! — спохватился я. — У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?
— Ага.
— Волнуешься?
Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало ее куда больше, чем я.
— Да нет. Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же ты мне все рассказал.
— А я очень волновался, — сказал я.
— Я знаю, — сказала она.
Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась.
Мы остановились у перекрестка, загорелся зеленый, и сдавленный электрический голос принялся талдычить как заведенный, разгоняя спокойный вечерний сумрак — «можете идти», «можете идти», «можете идти». Мне хотелось взять ее за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.
— Идем? — спросила Лида, и тут погас светофор.
— У нас еще час, — сказал я.
— Никогда не была в этом звездном театре, — сказала она.
Мы стояли рядом у перекрестка, а я не решался коснуться ее руки. Я вдруг подумал: а ведь звезды — единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто хочет улететь с Земли. И «Патрокл», восходящий на высокую орбиту. И голограмма звездного неба, которую Лида всегда носила с собой.
В театре мы решили посидеть в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В середине зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита — из никеля и железа, — похожий на маленький, изъеденный кавернами астероид, который, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь — как бы слушая пульс, — и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли — со вкусом гвоздики и рома.
— Здесь забавно.
Лида пригубила коктейль и осмотрелась по сторонам.
В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Возникало ощущение, что мы и правда сидим в музее — рядом с никелевым метеоритом и портретами планет.
Лида задумалась.
— Интересно, — сказала она, — а это настоящие фотографии?
— Думаю, нет. — Я задержал взгляд на широкоформатном снимке Земли, тонущей в темноте. — Слишком уж…
— Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение. Хотя, может, просто обработаны.
— Может, — согласился я.
— И кстати, — Лида привстала из–за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, — я что–то не вижу Венеры. Неужели убрали?
— Да ладно! — Я завертел головой. — Может, где–то еще висит?
— Нет.
— Странно. Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать снимки. Да и вообще…
— Это так пишут, что исчерпан. Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть сырьевым придатком? С их–то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.
— Ты сгущаешь краски.
— Почему сгущаю? Я серьезно. Исчерпан? Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.
— Не знаю. Мало ли чего они там хотят. Да и что будет–то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала…
— А жизнь часто похожа на скверную фантастику. Да и вообще зачастую обладает весьма странным чувством юмора.
— Чувством юмора? — не понял я.
— Ага, — ответила Лида, помешивая соломинкой коктейль, в котором плавали мелкие кубики льда. — Она ждет подходящего случая. В каком году у нас выпуск?
Мой коктейль из ромашки стал вдруг отдавать полынной горечью.
— Впрочем, я и правда стараюсь об этом не думать, — примирительно сказала Лида. — Подумаешь, какие–то фотографии.
— Но если они действительно убрали Венеру, — задумчиво произнес я, — то, что повесили взамен?
