Руки у меня вспотели. От поднимающегося волнами, как морской прибой, ветра пронизывало холодом. Лида тянула за руку, за собой — в сгущавшийся, несмотря на горящие фонари, мрак.
— Знаешь, чего я боюсь? — спросил я.
— Чего? — прошептала Лида.
— Того, что ты опять исчезнешь. На несколько дней, на неделю, на месяц. Даже в соцветии ничего не будешь писать. А потом я как–нибудь встречу тебя на улице и…
— Я не исчезну, — сказала Лида.
— Я тебе не верю, — сказал я.
Глаза Лиды гневно блеснули, губы сжались, но потом лицо ее смягчилось, и она прижалась ко мне, обняла за плечи.
— Что ты… — пробормотал я.
— Помолчи, — сказала она.
Мы стояли так долго. Я вспоминал тепло на губах, но не решался ее поцеловать — я был уверен, что она исчезнет в тот самый миг, когда губы наши соприкоснутся.
— Давай сходим куда–нибудь, — предложил я.
— Сейчас?
— Необязательно сейчас. Можно завтра. Когда ты выберешь. Сходим как парень и девушка.
— А куда?
Лида прижалась ко мне щекой, ее дыхание щекотало мне шею.
— Звездный театр?
— Звезды и любовь? — Я почувствовал, как Лида улыбается. — Или на какой ты тогда хотел сеанс? Можно. Правда, там, по–моему, теперь не идет ничего стоящего.
— Солнечное затмение не показывают?
— Не показывают.
— Тогда мы могли бы…
— А помнишь, мы ездили к реке? Куда–то далеко, ночью. Ты еще взял напрокат такую огромную машину. Я подумала…
Лида подняла голову. Она прошептала что–то — так тихо, что я ничего не расслышал, и этот вкрадчивый шепот перерос во взволнованный вздох. Неожиданный порыв ветра разметал ее волосы. Говорить больше было не нужно.
Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы.
56
Идеальная тьма затягивала дневное солнце.
Я представлял, как тень от Луны мчится по далеким пригородам и скоростным автострадам, а Солнце тем временем превращается в полумесяц, вспыхивает и скрывается в темноте. На небе, потускневшем, потухшем, как экран, остается только пугающий черный диск, охваченный тающим пламенем — короной из последнего солнечного огня.
Я снова проснулся в темноте.
Солнечный нимб погас, и сумерки сменила вечная мертвая ночь. Все вокруг перестает существовать, когда нет отраженного света, когда ты не можешь доверять собственным глазам.
Я долго лежал на кровати, неподвижно глядя в черный потолок.
Я помнил солнечное затмение так явственно, словно был в звездном театре только вчера. Я чувствовал поцелуй Лиды на губах.
Сколько я на самом деле нахожусь в этой тюрьме? Два года? Они могут говорить все что угодно, они, наверное, даже сведут меня с ума этими рассказами, пытками и бессмысленными допросами, но память кожи они обмануть не в силах.
Я провел пальцами по губам.
Привычно шипел воздуховод над кроватью, выдыхая холодные струи с запахом хлора, но утробного машинного гула не слышалось — как и призрачных голосов.
О чем они тогда говорили? Название камеры, Д 2. Кто–то с «Ахилла». Кто–то такой же, как я.
Лидия?
Я моргнул и потер глаза.
Единственное, что я видел, — это горящий глазок камеры наблюдения, но тьма уже не пугала, я привык к ней, как привыкает ослепший доверять другим органам чувств.
Я медленно поднялся и пошел в темноту, разведя в стороны руками — словно акробат, балансирующий на канате. До двери было ровно двенадцать шагов. Немигающий глаз камеры наблюдения смотрел в пустоту. Мне вспомнилось, как кто–то (наверное, Виктор) рассказывал о слепом пятне панорамных камер наблюдения — слишком маленьком, чтобы можно было незаметно прокрасться по коридору или зайти в какую–нибудь тайную дверь, но вполне достаточном, если нужно всего лишь укрыться от чьих–то любопытных глаз.
Поможет ли мне это?
Я мог бы спрятаться в этом слепом пятне, и когда девушка, называющая себя Таис, не увидит меня на мониторах и зайдет сюда, сжимая в руках тенебрис, я набросился бы на нее сзади, отобрал бы оружие и… И тот мужчина, с которым она спорила в камере, нажал бы на кнопку, и через секунду я бы лежал без чувств.
Я расстегнул куртку и провел рукой по правому плечу.
Воспаление на коже сошло, имплантат давно не активировали, и я едва нащупал небольшую припухлость над трицепсом. Имплантат зашили неглубоко, и когда я с силой давил на плотную опухоль под кожей, то чувствовал, как вшитое в плечо устройство неприятно перекатывается под пальцами. Мне нужно обязательно вытащить его.
Я глубоко вздохнул, изогнул шею и, как можно выше задрав правую руку, вцепился зубами в плечо.
В комнате зажегся свет.
— Отойдите от двери! — послышался резонирующий ржавый голос.
Слепого пятна нет.
— Лида? — крикнул я и тут же поправился: — Таис? Это ты? Зачем тебе этот модулятор? Ты не можешь говорить без него?
— Какой еще модулятор? — возмутился голос.
— Что значит, какой? Таис, ты опять…
— Отойдите от двери! — рявкнул, позвякивая, неживой голос.
Я подчинился.
— Настало время кормления, — усмехнулся я и сел на кровать.
Голос молчал.
Я пытался сообразить, поможет ли мне как–нибудь пустая упаковка от пакета с суспензией. Впрочем, если за мной наблюдают круглые сутки и у камеры нет слепого пятна, то я никак не смогу незаметно вытащить имплантат.
— Еды сегодня не будет? — спросил я.
Голос проскрежетал что–то нечленораздельное — кто–то прочищал горло, встав у микрофона, — и через несколько секунд из люка в двери вылетел белый пакет. Грузный паек шлепнулся неподалеку
