— Что, на ваш взгляд, является самым важным для оператора? — спросил наконец он.
— Умение сосредоточиться на поставленной задаче. И работа в команде.
Я чувствовал себя как студент, не успевший толком подготовиться к важному экзамену.
— А как насчет умения принимать решения? — хмыкнул долговязый. — Быстро, с учетом самых разнообразных факторов, используя творческое мышление — то, что никогда не сделает машина.
— Вот как раз для этого мне и нужно сконцентрироваться, — сказал я.
Долговязый рассмеялся.
— Ладно. — Лысый все еще стоял рядом с неоновым столом. — Пришло время для самого сложного вопроса.
Я невольно заерзал на стуле.
— Если не оператор космического корабля, то — кто? Положим, не будет у вас возможности поступить по специальности. В нынешние времена — это, к сожалению, вполне реальный расклад. Но образование у вас хорошее, есть и другие варианты. Так что вы выберете?
— А такой вариант, как вечно ходить к вам на собеседование будет принят в качестве ответа? — спросил я.
35
Я все говорил неправильно.
Я заблуждался.
Сейчас я понимаю это, но не понимаю, почему меня взяли.
Везение?
Как можно считать везением чью–то смерть — я ведь так никогда и не спросил, что случилось с моим предшественником, с тем, чье место я тогда занял.
А может, всего этого и не было? Двенадцать, двенадцать, двенадцать. Подтвердила бы Таис мою историю? Если бы еще разговаривала со мной…
Я сидел на затянутой полиэтиленом кровати, не решаясь подняться.
От яркого света болела голова. Воздух в камере пах хлором и обжигал гортань при каждом вздохе, а правое плечо нарывало, как при инфекции.
Я помню все слишком хорошо, чтобы это было лишь бредом, родившемся в тот миг, когда произошла авария в нейроинтерфейсе. Я помню себя. Я знаю.
Но в то же время иногда мне кажется, что на самом деле я не помню ничего.
Эти люди, эти лица, упорно ускользающие из памяти, — я знал их несколько лет назад, но вспоминаю так, словно мы не виделись столетие.
Только одно лицо я помню хорошо.
Лида.
Я уперся руками в кровать, намереваясь подняться, но остановился.
Я помню. Первое назначение. Первый полет с Земли. Первый корабль, на котором я полетел.
34
Первый корабль назывался «Сфенел».
Это было пассажирское судно, которое до венерианского кризиса занималось коммерческими рейсами, а потом перешло под управление государственного НИИ и стало перевозить невезучих научных сотрудников, годами курсируя между Землей, Меркурием и Марсом.
Я попал на рейс до Меркурия.
Первый пилот — высокий, рыжий, с редеющими на затылке волосами — был похож на простоватого деревенского паренька, который отправился в большой город на заработки и неожиданно, по воле безумного случая, стал космонавтом.
— Первый раз? — спросил он, когда мы готовились к старту, хотя наверняка подробно изучал мое досье.
Я промычал в ответ что–то нечленораздельное. Губы пересохли, мне хотелось пить, а дышал я как при воспалении легких.
— Волнуешься? — продолжал пытать меня пилот.
Я замялся, не зная, как ответить.
— Волнуюсь, — признался я.
— Молодец, — удовлетворенно сказал пилот, устраиваясь в кресле.
— Молодец, что волнуюсь? — спросил я.
— Молодец, что признался, — ответил пилот.
Он выглядел лишь немногим старше, однако вел себя с показной небрежностью опытного пилота, отлетавшего на межпланетных кораблях уже тысячи часов.
— Ну, чего, — сказал он, — готовность, как говорится, номер один. Погодка сегодня нелетная, так что мы на поводке.
— Опять? — скривился штурман, сидевший рядом со мной.
— Опять–опять, — сказал пилот. — Так что расслабьтесь и получайте удовольствие.
— Что значит на поводке? — спросил я, но мне не ответили.
Первый пилот молча пристегнул ремень.
Я сидел в кресле, задержав дыхание. Загорелся один из индикаторов на панели, я машинально подался вперед, чтобы проверить показания приборов — и тут корпус корабля неистово затрясся. Почему–то сработали аварийные преднатяжители и ремни безопасности болезненно врезались мне в грудь, а я судорожно вцепился в подлокотники кресла, которое скрипело и пошатывалось, как на безумном аттракционе, когда у тебя чуть не выворачивает весь кишечник наизнанку. Раздались гулкие размашистые удары — казалось, кто–то пытается раздробить стонущие переборки ракеты гигантским отбойным молотком.
— Пошло, — удовлетворенно протянул первый пилот.
Через секунду удары сменились ревом. Пилот что–то говорил, не обращая внимания на тряску и нарастающий рокот, но я ничего не слышал и лишь видел, как беззвучно открывается его рот, обнажая кривые неухоженные зубы. Он подмигнул мне, а потом зачем–то потянулся к приборной панели.
Меня прижало к креслу.
На грудь давило — воздух в отсеке неумолимо тяжелел с каждой секундой. Потемнело в глазах. Рев двигателей стал глуше. Кто–то в рубке продолжал говорить — с неправдоподобным спокойствием, как робот. Доносились сдавленные голоса, но я не различал ни единого слова. Кресло неустойчиво покачивалось и похрустывало, как изломанный хребет. Подлокотники дрожали. Ремни безопасности обхватывали внахлест, не давая пошевелиться.
Я попытался вздохнуть, но вместо этого захрипел, хлопая ртом, точно выброшенная на берег рыба.
А потом все прекратилось.
Двигатели отрубились внезапно, как при аварии в энергетической сети. Включилась автоматическая диагностика — огромные иллюминаторы в рубке затопила электронная тьма, и по ним побежали строчки системной трассировки.
— Ох, круто нас сегодня вывели! — причмокнул языком первый пилот, глядя в экран. — Почти шесть. Кто там в центре развлекался, интересно?
— Шесть «же»? — пробормотал я, пытаясь отстегнуться.
— Неплохо для первого раза, да? — подмигнул мне пилот и тут же покачал указательным пальцем. — Погоди! Нас еще не отпустили. Сначала выведут на орбиту,
