— Две минуты!
Я прикрыл глаза. Через две минуты мы получим полный контроль над кораблем — в предыдущие полеты, когда никому не приходило в голову считать, я и не подозревал, что это время длится так долго.
— Одна!
Пилот активировал терминал, и стоящий перед ним триптих засверкал, переливаясь световыми сигналами, — включился режим диагностики, занимающий несколько секунд.
Я снова взглянул на Лиду. Она улыбнулась мне и что–то произнесла, беззвучно двигая губами. Мне показалось, я даже разобрал отдельные слова — «я», «тебя».
Я почувствовал, как холодеют руки.
Ее терминал тоже работал. Огни на триптихе перестали мигать и застыли — время, искаженное в этом замкнутом пространстве, неожиданно сбилось со счета и замерло, остановилось.
Я вздохнул.
Лида, продолжая улыбаться, повернулась к терминалу и тут же обмякла — улыбка медленно сошла с ее лица, руки повисли на поручнях, а глаза неподвижно уставились в потолок.
Я…
Тебя…
16
Света не было.
Я лежал в темноте, повернувшись к камере спиной. Правое плечо разболелось, и я поглаживал его рукой через одежду — как застарелую рану от ожога, которая никак не может затянуться.
Я был уверен, что кто–то неусыпно следит за каждым моим движением и долго колебался, прежде чем вытащить из рукава обломок антенны. Потом расстегнул куртку и выпростал правую руку. Я делал все осторожно и неторопливо — те, кто следили за мной, должны были подумать, что я просто ворочаюсь на кровати, пытаясь уснуть.
Плечо освободилось.
Я провел по саднящей коже рукой и нащупал маленькую припухлость, похожую на воспалившийся гнойник. Я чуть–чуть надавил на припухлость пальцами, и плечо тут же отозвалось ноющей болью.
Имплантат был неглубоко под кожей.
Я сжал обломок антенны, набрал в грудь воздуха, задержал дыхание и вонзил обломок под кожу, вскрывая набухший гнойник.
Я едва сдержался, чтобы не закричать. Я прокусил нижнюю губу. По подбородку потекла струйка крови. Плечо нарывало так, как будто я разрезал обломком антенны все жилы.
Я перевел дыхание, сжал зубами воротник куртки и, не дожидаясь, пока боль утихнет, еще раз проткнул антенной кожу на плече.
Зубы скрипели; я вгрызался в плотный воротник, который отдавал привкусом крови. Я попробовал расширить рану на плече, но сердце бешено заколотилось, перед глазами поплыли красные круги, а рука с антенной стала трястись, как у эпилептика.
Мне пришлось остановиться.
Я лежал не двигаясь, глубоко и часто вздыхая, пока не унялась дрожь. Потом осторожно коснулся раны — и тут же отдернул руку. Я разрезал кожу не в том месте! Болезненная припухлость, похожая на гнойник, все еще чувствовалась под пальцами.
Как это может быть?
Я с силой надавил на гнойник, и мышцы на правой руке свело судорогой — казалось, что они скручиваются и разрываются, что лопаются сосуды, а кровь обжигает, как кислота.
Я непроизвольно застонал и сразу же зажал себе рот рукой.
Не выдержав, я быстро обернулся и посмотрел на камеру — ее тусклый глазок по–прежнему горел в темноте.
За мной следили.
Я ждал, но ничего не происходило. На стон не обратили внимания. Я мог продолжать.
Я провел рукой по изрезанной коже — гнойник сдвинулся к ране. Тогда я снова взял обломок антенны, зажав его между указательным и большим пальцами, сдавил кожу вокруг гнойника, сделал разрез — резким, порывистым движением — и рассек себе нервный узел.
Слезы брызнули из глаз. Я бросил обломок и конвульсивно сжал плечо, словно только это могло спасти от болевого шока, не дало бы боли разойтись по всему телу, превратив меня в огромный комок разрезанных нервных окончаний.
Я лежал так долго — полчаса, час, может, больше — и все это время стискивал разодранное правое плечо.
Когда боль стихла и я почувствовал, как проваливаюсь в глубокую головокружительную темноту — теряю силы от усталости, — я наконец отпустил плечо. И сразу понял, что на ладони лежит какой–то предмет.
Я почти ничего не видел.
Я сжимал пальцами маленькое устройство, похожее на яблочное семя. Истерзанное плечо заливало кровью. Я осторожно натянул и застегнул куртку. Перевязать было нечем.
Мне оставалось лишь ждать.
15
Все вокруг застилал слепящий свет.
Я слышал чьи–то голоса, истеричные всплески сирены, шум работающих механизмов, но все это доносилось откуда–то издалека и было слабым, едва различимым, точно окружавшее сияние мешало звуку пробиться.
Далекие голоса звали меня, из сверкающего вакуума доносилось мое искаженное имя. Я хотел откликнуться, но не мог — горло сжимало от удушья.
Я попытался сделать вздох.
Искаженные, как от световой рефракции, голоса превращались в глубокое гортанное эхо — в монотонный гул, от которого лопались барабанные перепонки. Все тонуло в свете. Из–за кислородного голодания голова обморочно отяжелела.
Но потом гул прекратился и надо мной сомкнулась тишина.
Я вздрогнул и вытянулся, как во время агонии — в последней попытке набрать воздуха в грудь. Прошлое и настоящее смешались. Время перестало существовать. Я не понимал, что происходит сейчас, а что уже свершилось, что я никак не могу изменить.
Я попытался вспомнить.
То, что необратимо. То, что я слышал в последний миг. Перед тем, как…
14
Мы летели на Европу, Юпитер‑2.
Тело ломало от перегрузок — я чувствовал себя куда хуже, чем раньше, отвыкнув от полетов за два месяца на Земле. Хоть экипаж и состоял лишь из шести человек, на «Ахилле» нечасто удавалось найти место, где мы с Лидой могли бы остаться одни.
Она тоже с трудом переносила полет и часто спала, приняв таблетки и надев на голову наушники, чтобы не слышать надсадный гул, доносившийся из металлической утробы корабля. Она жаловалась на головную боль.
— От всего отвыкаешь так быстро, — сказала Лида, когда я застал ее
