А потом я увидела, что сарай трясется. Я не вру. Трясется.
Так, что я слышу, как дерево трещит. Что это может быть? Разве я когда-нибудь боялась… и сейчас не боюсь.
Я заглянула осторожно, там полутьма, и он сидит. Мормон. Огромный, черный. Согнулся в три погибели, вцепился ручищами в балку. И его трясет. А он здоровый, вместе с ним трясет и балку. И сарай.
Он всхлипывает и плачет. И рыдает. Горько так, что у меня против воли сердце вынимается.
Огромный, рослый, потерявшийся ребенок. Небритый еще.
И тут я вспомнила, что с ним вчера творилось, вечером. Когда мама Евангелие читала после ужина. Там Иисуса нашего ведут по городу и каждый бьет Его, чем может. Чем может. Чем только может.
Я тоже всегда плачу на этом моменте.
Но тут Мормон сидел тихо, как мертвый. Я подумала, он не слушает или вообще задремал. Я тоже в церкви все мимо ушей пропускаю, кроме проповедей про Апокалипсис. Там страшно и здорово. И про Огненный Столп еще.
Так вот, я думала, Мормон не слушал. А потом смотрю, у него слезы текут. Он сидит, откинувшись, глаза закрыл. На лице пляшет свет пламени. А слезы катятся и катятся – из-под закрытых век.
И до чего это страшно, оказывается. До чего страшно.
– Почему ты плачешь? – спросила я.
Мормон не вздрогнул, не повернулся, а словно застыл. Даже как будто воздух вокруг него перестал двигаться. Пылинки зависли в воздухе.
А потом повернулся ко мне.
– Тебе жалко Иисуса, да? – спросила я.
– Я бы их всех убил, – глухо сказал Мормон.
– Но Сын Божий сам сказал, чтобы сложили оружие и не противились! – кое-что, оказывается, я в церкви запомнила.
– Я бы все равно убил. И наплевать.
И тут я подумала, что, если бы на месте учеников Иисуса была я? А римляне уводили бы даже не Иисуса, а моего отца или Джека? Отдала бы я их?
Нет. Вцепилась бы и дралась. Кусалась и лягалась, как лошадь. Как бешеная кобылка.
Меня на куски бы рвали, а я бы не отдала.
А Мормон достал бы свой огромный револьвер и убил всех стражников. А потом бы пошел и убил фарисеев. Я не знаю, кто это, но слово противное. Фарисеееи. А потом Пилата и императора. И всех римлян.
Будь что будет.
И Иисус говорил бы, они по недомыслию, их надо простить, держал бы Мормона за рукав черного пальто. Прости их! Прости!
А Мормон сказал бы: нет. Бог простит.
И убил оставшихся.
Я так и увидела, как Мормон стоит в своем черном пальто и черной круглой шляпе. С револьвером в руке. И говорит: нет.
* * *Бога нет. Поэтому нам приходится его придумывать.
Сироты господни.
Медные сердца.
Вытравленные души. Вот кто мы.
Иногда, когда я просыпаюсь совсем рано, еще до рассвета. Когда нет сил встать, но и заснуть не получается. Я вспоминаю отца.
Когда долго думаешь о нем, наступает что-то вроде покоя. Не совсем, конечно. Но хотя бы можно задремать, пока мама не погонит доить корову.
Одноглазая корова действительно давала молоко. Не так много, но больше, чем мы думали.
* * *– Посмотри на рассвет, – сказал отец.
Я зевнула.
– А что на него смотреть?
– Какого он цвета?
– Красного, конечно. Нет, розового!
Отец взглянул на меня. В его прищуре была добродушная подначка. Словно он приготовил некий сюрприз и ждет, когда у меня лицо сломается. У меня лицо такое, что я ничего скрыть не могу. Это все знают. У меня по лицу сразу все видно. Джек издевается, что со мной только карамельные яблоки в лавке воровать.
– Посмотри внимательнее, – сказал отец.
– Да розовый же!
– Точно?
– Да!
– То есть совсем точно?
Я взяла и посмотрела внимательнее. А потом увидела.
– Ох!
– Вот-вот, – сказал отец. И я, не поворачивая головы, поняла, что он улыбается.
На горизонте медленно вставало солнце. Тонкая красная полоса, выше – темная небесная синь, а между ними еще одна полоса, словно бы переход света. Словно бутылочное стекло. И эта полоска была – темно-зеленая.
– Ко всему привыкаешь, – сказал отец. Выдохнул дым струйкой. – А иногда нужно просто посмотреть. Ну, я так думаю.
А я вдруг почувствовала себя беспомощной. Настолько меня обезоружила нежность к нему. Словно везде, в руках и в ногах, и даже в животе – везде у меня была нежность. Бессильная, как новорожденный щенок. Я вся стояла, полная новорожденных щенят. Любовь это или что? Я не знаю. Просто это был мой отец. Мой отец. Мой. Был. Вот я стояла и даже сказать ничего не могла, только смотрела на него. А потом опять на рассвет. И опять на него. И вдруг у меня слезы закапали, в носу защипало.
– Ты чего, плачешь? – спросил отец. Даже трубку изо рта вынул, настолько удивился.
– Нет. – Я помотала головой. Шмыгнула носом, чтобы втянуть слезы обратно. Вот дура я, а? Дура же!
– Нет?
– Ннннет.
Отец немного посмотрел, как я плачу, потом сказал:
– Ну ладно.
В общем, я все равно однажды убегу на корабле матросом. Уж матросы-то не плачут. Точно нет.
* * *А рассвет действительно зеленый.
Я не знаю, что случилось с нами, что вообще происходит. Я не знаю, кому принадлежали эти кости… огромные кости… словно кости гигантского невероятного скорпиона, но Джек говорит, что это птица.
Не может быть такой птицы. Не может.
Я смотрю на отпечаток на скале. Там словно перья какие-то отпечатались.
Птицы, скалы, мертвецы. Все смешалось.
Я иногда думаю, что однажды печаль пройдет. Мне хочется думать, что однажды мысль об отце не будет пронзать меня насквозь. Никакой спицы в сердце или что там еще.
Его убили индейцы, говорю я, когда меня спрашивают об отце.
А меня они собирались изнасиловать. И убить. Или наоборот. Я не знаю. Говорят, некоторые индейцы едят людей. Страхота-то какая. Жуть. Я всегда боюсь того, что может произойти. Правда, Мормон сказал, что это были не индейцы. Но я-то знаю, это апачи.
Не бывает таких белых людей.
То, что это были не красные люди, еще не значит, что это были белые.
Все равно в белом человеке живет закон Божий.
Мормон качает головой. Он уже месяц у нас живет, а я до сих пор не знаю, как его зовут. Он просто не говорит. Поэтому мы зовем его Мормон или «сэр».
Сэр ему подходит. Но Мормон подходит больше.
Не трогай этот снег. На нем кровь.
Кровь на снегу. Красные пятна.
Кровавые проталины, кровавый снег.
Черно-кровавое.
Какого цвета земля в Техасе? В предгорьях?
* * *Если меня спросят, чем все закончилось, я не отвечу.
Мертвецам трудно отвечать, ха-ха-ха.
Ха.
Ха.
– Твой жених пришел, – сказала мама насмешливо. Вытерла руки о подол, на лбу у нее была мука.
– Еще чего!
– Беги, беги.
Джек стоял у входа и что-то выстругивал из ветки. Я подошла и посмотрела.
– Что это?
– Будет силок, – сказал Джек. Он такой смешной, когда изображает солидность. Взрослый мужчина, вот брови нахмурил. – Видишь? Вот так поставлю.
Он показал.
