Пистолет матовой молнией нырнул в кобуру – ждать более подходящего случая проявить убойный норов. Незваные гости не причинят вреда: уже не соратники, еще не враги.
– Привет, – как старому товарищу сказал Артур. – А тебя нелегко отыскать.
– Я старался.
Внезапному свидетелю могло бы показаться, что хозяин встревожен или даже напуган, ведь достойное истукана спокойствие рушилось при первом же взгляде в серые глаза, которые держали «в прицеле» всю троицу, по ходу читая как карту с россыпью важных маркеров. Пыль, грязь, паутинки в волосах, которые иной спутал бы с сединой; свежие прорехи, колючки на одежде и затертая кровь ведали больше, чем развязанный язык. Слова целиком и полностью в нашей воле: хотим – говорим, не хотим – не говорим или говорим, что хотим. А у меток воля своя, их не обманешь и не подкупишь – особенно те, что сокрыты от любопытства несведущих.
Гордей просчитал путь гонцов до шага, и хоть смысла в том ноль, по-другому он просто не умел – не научили. Но наставления учителя, а после и собственный опыт привили осторожность ко всем: и к врагам, и к друзьям. Особенно к друзьям, ведь от первых ничего, кроме ножа, не ждешь, и потому не подставишь спину, а для вторых тылы всегда открыты – дай только повод пырнуть.
– Яков умирает. Хочет повидать тебя перед смертью. Придешь?
Вопрос странный сам по себе, ведь у наставника нет просьб и пожеланий, есть только приказы, а приказы надо выполнять любой ценой – так гласил второй ржавый гвоздь, вколоченный рядышком с привычкой всегда быть начеку.
– Приду.
– Проводить?
– Нет.
Бойцы удалились не попрощавшись, при этом спутники Артура выглядели так, будто зашли не к бывшему соратнику, а в клетку с бешеным медведем, и лишь присутствие командира уберегло от лютой смерти.
Когда грохот сапог стих, мужчина вернулся к окну и взглянул на заросшее, осунувшееся отражение, а затем на залитый солнцем город. Вырезанный рамой вид напоминал старую советскую фотографию годов этак семидесятых: яркое солнце, замершие улицы и вездесущие оттенки сепии. Только люди не спешили по делам, а вразнобой лежали на тротуарах, неуязвимые для времени и тлена. Цветы, трава, деревья – все осталось таким же, как в тот день, не трогай – простоят вечность. Южный ветер законсервировал город, превратил в музей восковых фигур, пощадив лишь немногих, но и тех ждала незавидная участь. Ныне он воет в разбитых окнах высоток, рвется об перила крыш и гудит в горловинах заводских труб, а внизу не шелохнет и волосинку на виске, словно боясь вновь встретиться с теми, чьи души унес в охристую высь.
Слова гонца багром подцепили образ, похороненный на илистом дне памяти, и рывком вытащили на поверхность мутных вод, усеянную обломками того, что некогда с натяжкой звалось нормальной жизнью. Седой старик смотрел с осуждающим недовольством: сжатые губы, хмурые брови и вздутые желваки запеклись на хищном лице подобно маске и не менялись даже во сне.
Таким сопливый пацан увидел его на обложенных мешками с песком ступенях Технолога. Мать о чем-то говорила с вооруженными угрюмыми людьми, а Гордей, до боли в затылке запрокинув голову, как завороженный наблюдал за мельтешением флюгеров – больших и маленьких, серых и раскрашенных, гладких и сваренных из мятого хлама. Откуда ему было знать, что это не забавные игрушки, а ветряки, превращающие силу ветра в амперы.
– Пожалуйста…
Мужчины не обращали на мольбы никакого внимания, будто видя пред собой два мешка с песком, а не избитую женщину и чумазого ребенка, с голодухи обсосавшего пальцы до белых морщинок. Если бы мама знала, как часто охранники гнали с порога «бесполезных», то не тратила бы драгоценное время на просьбы и увещевания. Гордей не помнил, как долго она метала горох в стенку, но запомнит до самой смерти, как опустилась на колени и стала поправлять замызганный шарфик, приговаривая:
– Побудь с этими дядями, ладно? Я найду место получше и вернусь за тобой. Слушайся старших и веди себя хорошо, договорились?
– Договорились. Обещаешь, что придешь?
– Конечно, родной, – мать прижала его к груди. – Как же я могу тебя бросить?
В тот день он видел ее в последний раз.
* * *– Знакомьтесь, – Яков подтолкнул мальчишку в полутемный просторный подвал, где пахло пылью, тушенкой и потом. – Гордей, сын полка.
До войны здесь был малый спортзал – сначала для будущих офицеров, а после закрытия военной кафедры для «спецназа» – студентов с освобождением от физкультуры. Ныне же под землей обосновался спецназ настоящий – отряд обороны, собранный из охранников университета и тех, кто отслужил и знал, чем спусковая скоба отличается от спускового крючка. Половину помещения занимали самодельные двухъярусные кровати и тумбочки, оставшееся место отвели под тренажеры, верстаки и маты для единоборств.
Бойцы в разномастных камуфляжах мало походили на обитателей Завода: умные лица, умные слова и живость в глазах. Никто не матерился через слово, не зубоскалил, не подначивал на всякие глупости и не донимал расспросами в духе «ты кто по масти?». Обычные люди, в большинстве своем бывшие студенты и преподаватели, вынужденные встать под штык, потому что больше некому.
Но Яков был не такой. Донбасс, Сирия, ранение и работа в ЧОП, поэтому в должности командира отряда он раскрылся во всей красе.
– Стройсь! Смир-но! – в тесноте низких стен окрики глушили, как выстрелы. – Упали-отжались! Раз! Два!
Малец пыхтел наравне со всеми – ни о каких поблажках и речи не шло, наоборот, к Гордею относились со всей возможной строгостью. Ему предстояло как можно скорее встать в строй и доказать свою полезность, ведь лодырей и неумех ждал лишь один итог – изгнание.
– Семнадцать! Восемнадцать! А ты, мать твою, чего разлегся?!
– Я… не могу.
Он крепился изо всех сил, но от упоминания матери, пусть и в таком виде, щеки обожгла соленая влага. Прежде чем парнишка успел стереть ее, Яков налетел коршуном и вцепился в воротник.
– Каждый глоток чая, каждая ложка каши, каждая горящая лампочка и теплая батарея – это не дар свыше, а чей-то кропотливый труд! Здесь нет ни лишних, ни случайных – заруби на своем конопатом носу, если не хочешь получить пинка под зад! Тебя взяли не по доброте душевной, а потому, что нам нужны защитники и добытчики, так что не вой, а вкалывай! Девятнадцать! Двадцать! Ниже! Мордой в пол! Кто боится грязи, тот вымажется собственной кровью!
* * *Центр встречал одинокого путника старинными двухэтажными домами, изуродованными пестрыми вывесками на фасадах. Гордей видел их чуть ли не каждый день, но до сих пор не понимал и половины
