И тут дно взорвалось. Вязкий ил хлынул в стороны, дав дорогу чистейшему гейзеру, все эти годы окруженному непроницаемой стеной, которая не давала боли проникнуть внутрь и в то же время ничего не выпускала наружу.
Дверь с поворотным колесом не просто открылась, ее сорвало с петель, но цену свободы Гордею только предстояло узнать.
Анна Калинкина
Планетарий
– Вот так я и не попал в Планетарий, – сидевший у костра человек в защитном костюме натужно вздохнул, оглядывая закопченный потолок станции Баррикадная. Был он невысоким, краснолицым, в редких волосах намечалась лысина. Расположившийся напротив худенький паренек сочувственно кивнул. Эту историю он слышал уже не раз – когда Хват напивался, он по секрету рассказывал ее каждому, кто готов был слушать, а протрезвев, ничего не помнил. Но Данька делал вид, что ловит каждое его слово затаив дыхание. Он надеялся, что Хват все-таки возьмет его стажером.
Парень с детства мечтал быть сталкером. Мать за голову хваталась, когда он поверял ей свои мысли. Но пару лет назад она умерла – и теперь некому было запретить ему рисковать. И только старик Петрович, долгожитель станции – ему вскоре должно было исполниться 56 лет, – слушая горячие речи Даньки, с сомнением качал головой:
– Так ты хочешь к Хвату в стажеры пойти? Дело хорошее, конечно, но я б не советовал. Уж больно риск велик. Хват – отчаянный, далеко забирается. Несколько лет назад был у него стажер – Васька Рыжий, но однажды Хват один вернулся, Васька наверху остался. С тех пор он и не брал никого – так на него это подействовало. Так что он, может, сам не согласится. Хотя если возьмет – считай, повезло. Удачливый он. Помню, как-то был случай – пошли они наверх с Ефимом Пегим и Жилой. И на мутантов нарвались. В общем, на станцию один Хват приплелся – израненный, измученный, но живой. Слово, что ли, он волшебное знает? Может, и тебя научит, если понравишься ему?
– Я упрошу, – у Даньки блестели глаза.
– Ну, как знаешь. Я тебя предупредил, – покачал головой Петрович.
Данька потом и сам не мог поверить, что решился заговорить с известным сталкером. И что тот, вопреки ожиданиям, его выслушал.
– Ты хорошо подумал? – только и спросил он потом. – Сталкеры своей смертью редко умирают.
– Я готов, – быстро отозвался парень.
Сталкер окинул его оценивающим взглядом, о чем-то задумался.
– Ладно, – сказал он наконец, – посмотрим, как звезды встанут.
Маясь в ожидании, Данька приставал к Петровичу:
– А расскажи еще про Хвата. У него жена ведь больная, да? Почти не выходит из палатки, скрюченная, как старуха.
– Повезло им, что она вообще ноги таскает, – нахмурился Петрович. – Я тебе скажу по секрету – года четыре назад она ребенка ждала. Радостная такая ходила. Она тогда совсем другая была – худенькая, как девочка, глаза на пол-лица, взгляд ясный, волосы пушистые, светлые. Все удивлялись – чего она в Хвате нашла? Правда, он ее на руках носил, все желания исполнять старался, баловал – особенно когда узнал, что ребенок будет. Да только скоро перестали они радоваться – когда врач сказал, что младенец неправильно развивается, а роды будут стоить жизни и ему, и матери. Хват весь черный ходил тогда.
– А я и не помню.
– Да ты вообще вокруг себя мало что замечал – в молодости разве обращаешь на других внимание? Кажется, что весь мир только для тебя создан.
«Хорош мир – станция с закопченным потолком, – подумал Данька. – Коли уж выпало родиться в метро, почему не мог я родиться на Краснопресненской, которая и побогаче, и покрасивее. Там и люстры сверху свисают, и на стенах фигуры, и потолок высокий. А у нас никакой красоты – колонны квадратные, толстые, между ними проемы и потолок низкий, когда-то белым был, но чем дальше, тем грязнее».
– В общем, вышло так, что, когда ночью роды у нее начались, Хвата рядом не было – наверх ушел, – продолжал старик. – Как раз со стажером они тогда отправились. Как же кричала его жена! Все с ужасом прислушивались к тому, что в их палатке творится. Потом она вроде затихла – видно, врач ей дал чего-то. И еще через полчаса врач из палатки вылез – в глазах ужас, руки в крови, трясутся, и он этими дрожащими руками держит кулек какой-то. Никому не показали, что в том кульке, отнесли в лазарет. К утру Хвата все еще не было. И люди шептались, что, может, это и к лучшему – что судьба их с женой в одночасье прибрать решила. Она-то все равно умрет. Ей даже и не говорили, что муж с поверхности не вернулся, а она и не спрашивала, в беспамятстве была.
Но наступил уже следующий вечер, а она все еще каким-то чудом была жива. И врач, покачав головой, сказал, что если больная дотянет до утра, то есть надежда, что будет жить. И всем запретил говорить ей о том, что ее мужа до сих пор нет. Люди знали – если сталкер к утру не вернулся на станцию, то, скорее всего, он уже вообще никогда не вернется.
Но ближе к утру притащился-таки на станцию Хват – измученный весь, на себя не похожий. Один вернулся, без стажера. Первым делом спросил про жену – и скорее к ней. Она без памяти лежала, а он ее за руку держал. А через полчаса его жена открыла глаза, узнала его и попросила пить. Он заплакал даже. В общем, она выжила, но видишь сам, какой она стала. Для одного только Хвата она до сих пор красавица.
– А кулек куда дели? – спросил Данька.
Старик нахмурился.
– Кажется, Хват его на следующую ночь потихоньку наверх унес. А жена его вроде как и не помнит толком, что с ней было. Заговариваться стала с тех пор.
И теперь парень с надеждой вглядывался в лицо Хвата – а тот набрался как следует, отмечая очередное удачное возвращение сверху. И в который раз уже излагал историю своей детской обиды:
– Мать меня в планетарий привела, когда мне два годика было – а меня не пустили билетерши. Сказали: «Чего он там поймет?» Мол, пусть бы хоть четырехлетний был. Вот так взяли какие-то тетки посторонние – и не пустили дите. Власть свою показать решили. Что они понимали про меня? Может, из меня космонавт бы вышел. Может, я бы улетел отсюда к чертям еще до Катастрофы. А потом планетарий на реконструкцию закрылся, надолго, на несколько лет. Мутная там какая-то история была – одни его чинили, потом другие, теперь уже не разберешь. А когда
