УЛИЦА ДЕКАБРИСТОВ
В шестьдесят седьмом году в прокат вышла кинокартина Геннадия Полоки «Республика ШКИД» о беспризорных воспитанниках школы-коммуны имени Ф. М. Достоевского. Мы с Володькой Мартыновым ходили на нее несколько раз. Между шкидовцами и нами оказалось много общего. Как они, мы курили, играли в карты и были не прочь побузить; как мы, они не терпели произвола, стремились к независимости и желали заявить о себе. Но имелись и отличия: нам, выросшим в относительном достатке, чуждо было воровство, а слово ростовщичество незнакомо. Фильм стал одним из лидеров проката того года, реплики героев разошлись на цитаты. Нам, двум оболтусам, ничего не стоило, заметив потасовку учеников младших классов, кричать на всю школу: «Пионеры наших бьют!». Или подойти к сверстнику, взять за пуговицу и жалостливо, глядя в глаза, сказать: «Какой ты худенький! Гони должок!». А товарища, допустившего оплошность, заклеймить: «Гад ты, оказывается, Костя Федотов!».
Незамысловатое четверостишие «У кошки четыре ноги» на музыку Сергея Слонимского запомнилось сразу, а блатная песня «По приютам я с детства скитался» (ту и другую в фильме исполнил Александр Кавалеров) – после второго или третьего просмотра. При этом никаких энергетических затрат с нашей стороны для этого не потребовалось, как будто слова и мелодии хранились в подсознании, стоило их услышать, как они всплыли.
Жаль, что подобных метаморфоз не происходило на уроках литературы. Сколько раз, стоя у доски, одноклассники декламировали монолог Чацкого: «А судьи кто?» – или кричали, как Данко из рассказа Максима Горького «Старуха Изергиль»: «Что я сделаю для людей…?», туман в голове не рассеивался, ничего не всплывало и не отпечатывалось. И когда учитель, водя пальцем по журналу, вдруг называл мою фамилию, мог промычать лишь две-три первых строки.
Письменные домашние задания я перестал выполнять в четвертом или пятом классе, устные – не делал, кажется, никогда, услышанного на уроке, почерпнутого из книг вполне хватало, чтобы наплести с три короба про «луч света в темном царстве» или покуражиться над Ильей Ильичом Обломовым. Но когда требовалось прочесть наизусть отрывок из романа Николая Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека это жизнь…» – или, не дай Бог, письмо Татьяны к Онегину, скисал, искал подсказки в энергичной пантомиме Володьки Мартынова или у ворон, рассевшихся на деревьях за окном школы. Неудивительно, что неуды, изгибая шеи и задрав гузки, плыли по страницам дневников. Уже тогда меня мучил парадокс: как во мне уживается страсть к чтению с нелюбовью к урокам литературы?
В старших классах вышло послабление, нам перестали давать обязательные задания и разрешили самостоятельно выбирать для заучивания произведение автора, которого «проходили». Естественно, мы с Володей Мартыновым выбирали самые короткие и были признательны Маяковскому за «Ноктюрн», Некрасову за «Вчерашний день в часу шестом», Блоку за «Ночь, улица, фонарь, аптека».
В истории карманника из песни «По приютам я с детства скитался», простой, как стакан воды, мне не было понятно одно слово – «литовский». «Осторожный раз барин попался, меня за ухо цепко схватил, тут недолго судья разбирался, и в литовский меня засадил». Что такое «литовский»? Я знал Литовскую ССР и город Брест-Литовск. «Если парнишку судили в Литве, – размышлял тогда, – то петь надо “в Литовской меня засадил” – коряво, но понятно; если в Брест-Литовске, то – “в Литовске”». Я приставал к друзьям, к взрослым, видевшим фильм, все пожимали плечами, пока кто-то не открыл, что это замок и находится он в Ленинграде.
Бывать на берегах Невы мне еще не доводилось, но достопримечательности города знал: Смольный, Зимний дворец, Петропавловская крепость, «Аврора». В тот год отмечалось 50-летие Октябрьской революции, и я с утроенным вниманием смотрел по телевизору старую хронику, художественные и документальные фильмы о городе трех революций в надежде, авось мелькнет, но замок нигде не упоминался. По случаю раздобыл схему туристических маршрутов по Ленинграду: Ростральные колонны, Исаакиевский собор и Михайловский замок – оказались на месте, Литовский – отсутствовал. «Наверное, приятель ошибся, – решил тогда. – Скорее всего, он в Литве». И, нарисовав в воображении средневековую крепость, обнесенную рвом, зубчатые стены и подвесной мост, успокоился.
В начале нулевых, расширяя ассортимент магазина, дал Геле задание скупать старинные фотографии и открытки. Открытка, если это не репродукция картины или рисунка, а натурная съемка, как фотография, – своеобразная машина времени, глазок в позапозавчерашнее. Между прошлым и настоящим – одно препятствие: линза фотообъектива. Иной раз, рассматривая дагерротип, представишь, как важный господин на снимке после слов фотографа «Готово-с» облегченно вздыхает, поднимается с кресла и выходит из ателье, и ты вместе с ним. А на улице… кареты, коляски, вывеска «Трактиръ», бабы в салопах и мужики в чуйках.
Как-то, когда Геля пребывала в отпуске, пожилая женщина принесла стопку открыток. Просматривая их, обратил внимание на одну: булыжная мостовая, фонарный столб, за мостом – приземистое, бульдожьего вида строение с круглыми башнями. На фронтоне центрального ризалита угадывался крест и фигуры ангелов, взятые в леса. В верхнем левом углу надпись: «С.-Петербург, Литовский замок».
Посетительница оказалась старожилом Коломны и охотно вступила в разговор.
– Фасад замка обращен к Офицерской улице, так прежде называлась улица Декабристов, – рассказывала она, водя пальцем по открытке. – Снимок сделан со стороны Мариинского театра. Некоторое время замок служил казармой Литовского полка, отсюда название, затем его перестроили в тюрьму. В феврале семнадцатого восставшие матросы и рабочие его захватили, арестантов выпустили, а замок подожгли. В руинах он простоял до тридцатых годов, я была маленькая, но отлично их помню. После войны на фундаменте замка возвели жилые дома и школу.
После ее рассказа стало понятно, почему в шестьдесят седьмом я не смог отыскать упоминания замка. Большевики Февральскую революцию не жаловали, о ней не слагали поэм и не писали романов. Не снискав славы русской Бастилии, минуя учебники истории и кадры кинохроники, Литовский замок канул бы в Лету, если бы не блатная песня.
К вечеру, освободившись, с открыткой в руке, отправился к месту, где прежде находился замок. Напевая «По приютам я с детства скитался», обошел квартал, ограниченный улицей Декабристов, Матвеевым, прежде Тюремным, переулком, набережной Мойки и Крюкова канала. На месте центрального фасада замка, как утес, возвышался серый жилой дом; там, где предположительно находилось отделение для малолетних преступников, – здание школы. Постоял у служебного входа в Мариинский театр, откуда был сделан снимок. Размышляя над превратностями судьбы, еще в шестьдесят седьмом году предусмотрительно привязавшей «литовским» узлом московского школьника к неизвестной тогда улице в Ленинграде, сличил действительность с изображением на открытке. Ничего общего! Разве что перильное ограждение Крюкова канала прежнее. Брандмауэр тридцать третьего дома, отчетливо видимый
