- А твоя мама?
- Она никогда бы не узнала.
- Ты бы всю жизнь скрывал от нее?
- Да.
Андрей становится вдруг очень грустным. Видно, прошлое затянуло его в зыбучие пески. А я уже не могу остановиться. Я влез в его душу, и мне хочется побыть там подольше. Мне там нравится, потому что у него прекрасная душа, хоть и исцарапанная вдоль и поперек. И среди многочисленных шрамов, давно затянувшихся и совсем свежих, я могу различить те, что оставил сам. Мне становится стыдно за себя и еще больше за маму.
- Скажи, если бы тетя Настя ничего не выяснила, ты бы так и жил с мамой?
- Знаешь, Юр, - Андрей смотрит на меня сквозь темноту комнаты, и взгляд его пробирает до костей. - Это непросто объяснить. Это как если бы тебе пришлось жить с мужчиной всю жизнь. Да, возможно, тайно встречаться с любимой девушкой, но жить с мужчиной, целовать его, ложиться каждый вечер в одну постель, обнимать на людях... Ради чего ты бы смог на такое пойти?
Я задумываюсь. От этого примера у меня мороз по коже, потому что я бы ни за что так не смог. Да никто бы не смог, черт побери! Но никто не смотрит на это под таким углом. А ведь Андрей прав, ведь все именно так.
- Не ради чего, - отвечаю. - Я бы не смог. Ложиться в одну постель вообще без вариантов. То есть, я нормально к этому отношусь, ты же знаешь...
- Не оправдывайся, Юр, - прерывает он. - Я все понимаю. Просто хочу, чтобы и ты понял. Для меня так же с женщинами. А ради своего сына ты смог бы? Чтобы быть рядом?
- Думаю, нет, - мотаю головой и впервые, наверное, всерьез понимаю, почему отцу пришлось уйти. Пришлось бы все равно, рано или поздно, раскрылась бы его правда или нет. Я думаю, если бы мне пришлось скрываться с любимой девушкой, и невозможно было бы посидеть с ней в кафе или подержать за руку на людях... От таких мыслей даже мурашки... А Андрей с Владом живут так постоянно. Вот черт! Они любят держаться за руки. И в какой-то момент перешли черту с моим присутствием. Мне даже нравится наблюдать такие моменты - очень мило у них выходит. Я замечал, как им нравится касаться друг друга, как приятно бывает облокотиться друг другу на плечо. Но никогда они не позволяют себе этого в общественных местах. Даже в темноте кинотеатра, когда мы ходили вместе, я часто тайком наблюдал за ними, но нет, ничего такого. Я думаю, а ведь мне жуть как хочется обнять Верку, прямо потискать ее, прижать к себе и сдавить сильно. Мне хочется держать ее за руку на эскалаторе, хочется залезть руками в карманы ее узких джинсов. А ведь у нас не бог весть какая любовь. То есть, любовь, конечно, но не особенно мы, думаю, уверены, что это то самое большое чувство.
- Ладно, Юр, давай спать, - возвращает меня в темную маленькую квартиру Андрей.
Я вижу и чувствую, как ему тяжело из-за всей этой истории с Владом, как у него буквально разрывается все внутри, ноет. И я ничего не могу поделать. Поддержка и понимание, конечно, хороши, но это не волшебные таблетки, и, в сущности, немного от них помощи.
- На, возьми! - я протягиваю отцу свою подушку.
- Зачем? - как будто не понимает он.
- Да я и так посплю, - говорю.
Ему же плохо, наверное, что здесь нет лишних подушек. Хотя мы взяли, кажется, но не распаковывали коробки.
- Спасибо, Юр, - он устало улыбается, - не надо.
- Да бери! Знаю же, не можешь без этого!
Он мотает головой, как бы говоря: "Юрка, ну с тобой просто невозможно", а потом натыкается в свете луны на мой настойчивый взгляд и, видимо, поэтому протягивает руку и берет подушку.
Я очень хочу, чтобы Влад поправился и стал прежним, потому что, мне кажется, у меня не хватит сил заботиться об отце. Андрей, конечно, проявил чудеса ответственности, когда стал заботиться обо мне, но только когда долго наблюдал за ними с Владом, я понял, насколько ему самому нужно, чтобы о нем заботились. Это вечное "не сиди сутками за компьютером", "береги свое зрение", "не переживай из-за ерунды"... Его сейчас так не хватает. И днями напролет Андрей просиживает у больничной кровати Влада, не выпуская его руку из своей. Он гладит его пальцы, что-то говорит ему очень тихо, едва шевеля губами, проводит ладонью по лбу. Я слышу, как медсестры пшикают и шепчутся, провожая отца косыми взглядами. Да хоть бы уже окосели! Я вижу, как плохо удается срывать презрение некоторым врачам. И я вижу, как на все это наплевать Андрею. Он как будто идет по полю боя, и уже так навоевался, что не чувствует вонзающихся ему в спину ядовитых стрел.
- А он кто тебе? - кивает на дверь палаты, куда только что вошел Андрей, санитарка, пожилая женщина с растрепанными волосами.
- А что? - спрашиваю.
- Ну, просто чего он тебя таскает-то сюда! - как будто возмущается она, но очень аккуратно. - Родители-то есть у тебя? Они знают, где ты и с кем?
- А что, плохо меня сюда таскать? - завожусь.
- Так вот и спрашиваю, кто он тебе! - поясняет женщина.
- А вам какое дело?
- Да тьфу ты! Никакое! Чего заерепенился! Спрашиваю, потому что за тебя, дурака, переживаю! Нехорошо все это, - она снова кивает на дверь палаты, - понимаешь ты?
- Что нехорошо? - передергиваю.
- Да все это!
- Что все? Приходить к другу в больницу? Навещать кого-то в больнице? Или палату отдельную оплачивать?
- Ты знаешь что, не умничай тут! Мать, говорю, знает, что ты тут с этим?
- Мать у меня умерла, - отвечаю, уже скрепя зубами. - А этот мой отец вообще-то!
- Как так отец? - удивление на ее лице не передать. - Врешь что ли?
- Отстаньте от меня, а? - прошу. - А то я вам сейчас врежу.
Она бурчит что-то и уходит.
Однако стычки с радеющей за мое моральное воспитание общественностью, это все ерунда, конечно. У Андрея идет настоящая война, причем по всем фронтам. В сети продолжают множиться посты про Влада, про сбор денег и жуткую трагедию. Этот активист дает какие-то интервью, что-то постоянно нагнетает, придумывает жалобные и выдавливающие слезу у геев речевые обороты.
