Что-то блеснуло перед самым его носом и с сокрушительной силой обрушилось на его худенькое тельце. Острие попало на ключицу и перерубило кость, застряв глубоко внутри тела. Нападавший резко выдернул клинок, и Теодор упал навзничь. У него перехватило дыхание, и вместо крика из глотки вырвался странный хрипящий звук. Всю его правую часть тела до самых кончиков пальцев жгло огнем, он прижал ладонь к ране и почувствовал, как кровь сочится сквозь пальцы.
Он с трудом поднял голову, и перед ним возник ужасный образ, что на всю жизнь врезался ему в память. Теодор в темноте различил лишь горящие желтые глаза, рот без губ, полный острых зубов, развевавшуюся на ночном ветре накидку и тощую руку, сжимавшую оружие. Перед ним будто стоял призрак, порождение его собственной фантазии, но этот образ был слишком безобразен, чтобы быть плодом его слаборазвитого воображения. Ему виделся изуродованный полуразложившийся труп, что обрел способность существовать. Голова Теодора упала обратно на траву, и он больше не мог пошевелиться. Силы покидали его столь же стремительно, как кровь текла из раны.
Он больше не мог бороться, его воля, которая и раньше была совсем слабой, теперь просто сломалась. Он лежал на мокрой земле и ждал смерти, уже не боясь того, что будет впереди. Он ждал, когда клинок опустится ему на голову, проломит череп, и демон заберет его останки с собой. Он верил, что после смерти продолжит мучиться, и мучения эти не кончатся никогда.
Но минуты неторопливо текли, а демон никак не желал его добить. Он ждал момента, когда снова почувствует холод металла внутри своего тела, но ничего так и не происходило. Чьи-то сильные руки подняли его с мокрой земли, и Теодор моментально узнал эти руки. Они не раз несли его на себе, трогали его покрытый крупными каплями пота лоб, пытались прощупать пульс на сонной артерии и приводили в чувства. Эти руки спасали его жалкую жизнь, которую он упорно не желал ценить.
Теодор попробовал разлепить веки, но открылся лишь правый глаз, который не увидел ни несшего его на себе Ханса, ни монстра. Темнота поглотила его сознание очень скоро, лишив всякой связи с внешним миром.
- Он не способен подняться даже с постели самостоятельно, - прозвучал будто издалека призрачный голос Ханса. Казалось, он говорил на низких тонах и был очень далеко от дивана, мягкую обивку которой Теодор чувствовал ноющей спиной.
- Вы говорили, что проследите за ним, а что в итоге? – ответил Хансу дребезжащий голос, обладателя которого Теодор не мог вспомнить. – Сколько раз он наступал на одни и те же грабли?
- Я не его личный психотерапевт и ничего изменить, соответственно, не могу. У него в голове как будто засела какая-то мысль-паразит, которая заставляет его гробить себя, вот и результат получается таким.
- Но надо же как-то оградить его? Если не можете этого сделать, так не выпускайте его дальше порога.
- Он не маленький мальчик, чтобы я мог не пустить его из дома. Это его не первое похождение. Первое как раз закончилось купанием в ледяной реке и сломанной ключицей. Это было десять лет назад, если я правильно помню. Теперь он оглох на одно ухо, и все из-за той же проблемы, которой мне не понять. Сколько бы я не вытаскивал его, он все равно норовит гробиться. Не здесь, так там.
- Я думаю, сейчас ему ни к чему вставлять мозги, - голос Мадлен прозвучал неожиданно близко к дивану. – Ему нужен отдых, и врачебная помощь тоже не помешает.
Теодор с трудом открыл глаза, но кроме белой пелены не видел ничего, будто, оглохнув на левое ухо, он утратил и способность видеть. Он чувствовал холод мокрой марли на лбу, прикосновение чьей-то руки на щеке и звенящую тишину, будто бы забравшуюся глубоко в его мозг. Что-то тянуло его изнутри, упорно старалось вырвать его из реального мира в кромешную тьму. И он поддался. Яркий свет постепенно тускнел, угасал, и вскоре всепоглощающая чернота захватила его сознание.
Невероятно громкий шум заставил его очнуться. Теодор будто вышел из темного лабиринта на огромное светлое пространство. Он чувствовал на своей коже легкий ветерок, тряску и слышал грохот рельс.
Он снова открыл глаза, но на этот раз картина оказалась довольно четкой. Купе было занято им и его самыми близкими друзьями, без которых не обходилось ни одно дальнее путешествие. Мадлен не моргая глядела в окошко на песчаные барханы, которые на солнце выглядели совершенно белыми и слепили глаза. Уголки ее губ были слегка приподняты, очки покоились на столике, а на плечах лежал палантин с невероятным узором, который Теодор мог разглядывать часами.
Ханс откинулся на спинку и глядел на свою соседку с каким-то странным выражением, в котором Теодор прочитал и беспокойство, и необъяснимое страдание, и поклонение. Он совсем не двигался и часто моргал. Лишь изредка он поднимал руку и почесывал воспаленную щеку, на которой светил довольно свежий рубец. Поначалу Теодора жутко бесила эта его привычка, но вскоре он привык и к этому, как привыкал ко всякой причуде товарища.
Мориссон предпочел не глядеть ни на кого, развернув перед собой газету и дергая из стороны в сторону носом лакированной туфли. Теодор внимательно оглядел его с ног до головы и не обнаружил ни единого седого волоска и ни одной царапины на тыльной стороне левой ладони. Он медленно повернул голову, чувствуя боль в затекшей шее, и поймал на себе взгляд Мадлен. Она одарила его мимолетной улыбкой и снова отвернулась. Улыбки в ее глазах он так и не заметил.
Поезд затормозил очень скоро на обветшалой станции, в которой Теодор узнал вокзал товарной площади. Никаких мотелей вдалеке, лишь старая полуразвалившаяся часовня, в башенке которой виднелся полуразбитый колокол. Вид заброшенности навел на Теодора уныние.
В купе показался проводник, сообщивший, что остановка займет сорок минут. С недовольным видом Мориссон покосился на наручные часы и, фыркнув, бросил газету на стол. Он предложил Теодору выйти на свежий воздух, отметив, что вид у него очень кислый, но тот не сразу
