«А мне никто ещё французские не дарил...»
«Ну надо же когда-нибудь начинать» - пытается съязвить Куся, тоже мне светская львица с опытом.
Но Кирюха способен проявить некоторую тонкость. Он берёт её ладонь в свою и смотрит прямо в глаза. И, о чудо, она покорно замолкает и сама переводит тему разговора на какую-то ерунду типа своих художественных выставок:
«А пойдёмте вместе на «выставку десяти». Это очень интересно!»
«Помнится, мы с тобой два года назад ходили на «выставку двадцати». Десять из них с тех пор разбежались?»
«Ну ты лапоть... Это разные группы – десять и двадцать. Но все талантища, все гонимые, все нищие...»
«Так прямо и нищие.»
«Ну, хлеб с вареньем позволить себе смогут... А ты знаешь, например, сколько краски стоят?»
«А вот мы с Кисой карту для музея нарисовали, а нам за это зуб мамонта подарили...» - пытается поддержать диалог Хелли.
«Да? А какой он – зуб мамонта?»
«Ну так – камень камнем... Серый...»
Господи, ну никакой фантазии. Нет чтобы сказать, мол, он огромный, глянцевый, да ещё и с остатками окаменелой травы зелёного цвета...
«Интересно...»
И тут начинается настоящая еда: лагманы – манты – шашлыки. Водка из графинчика, постоянно пополняемого из нелегальной бутылки под скатертью. Холодное боржоми, на десерт - мороженое.
«Нажористый ресторанчик...» - подводит итог Кирюха, легонько похлопывая себя по животу.
Ну что ж, поговорить не поговорили, да и стоило ли? По крайней мере, возврата нет, пусть Катарина Монтанари остаётся в прошлом... году.
Так будет лучше, ведь теперь у меня есть маленькая Хелли, которую так здорово провожать на метро до дома и целовать на прощание в нечистом хрущёвском подъезде... А потом мечтать о чём-то хорошем, так – не загадывая на будущее, а просто констатируя своё небольшое счастье на отдельно взятом участке территории и отрезке времени...
И последние сонные пассажиры, как кажется, вполне понимают меня, думая о своём и попадая в объятия своего Морфея под стук колёс тяжёлого вагона типа «Д»...
А потом начинаются относительно вольные дни, когда мы садимся за диплом, и месяца два не показываемся из дома, рисуя очередные карты и печатая на пишущей машинке сотни страниц в пяти экземплярах, проверяя и исправляя ошибки, согласовывая всё это с научными руководителями и отрываясь невинным молдавским портвешком после очередной порции почти непосильной работы.
Я защищаюсь в конце мая, на следующий день Хелли отбывает на практику, слёзно обещая писать большие и грустные письма, а уже через пару недель мы собираемся на Курском вокзале с полупустыми рюкзаками и котомками, морально готовые к «тяготам и лишениям военной службы». Мы едем в лагеря, и это заключительный этап нашего обучения...
ОСКОЛОК 17. ЛИНЗА ПОЛЕВОГО БИНОКЛЯ
Майор Баруличев по прозвищу Байор, полутораметровый наполеончик в сапогах на высоком каблуке, заглатывая клубы пыли от наших топающих ног, орёт в мегафон, упиваясь своей иллюзорной властью:
«Ножку, ножку тяни, это же строевой шаг, твою мать! А если не будете тянуть – сейчас на Сергейцево поле, и там – до блевотины...»
На этом самом поле мы уже побывали: ничего хорошего. Километров десять в длину, десять в ширину, сплошные воронки от снарядов, раскопанные и закопанные окопы, старые ржавые танки и самоходки, еловый лес с болотом и тучами комаров – короче, тренировочный полигон, будь он неладен. Бегать по нему до блевотины не улыбается никому, поэтому мы вынуждены страться на плацу, насколько это вообще возможно.
Наваливается страшный недосып. Подъём под крики дневального в шесть утра – жёсткое испытание, хотя привыкаешь и к этому. Наши ноги уже попривыкли к портянкам, новые гимнастёрки ХБ уже не раз пропитывались честным солдатским потом. Наши желудки постоянно просят жрать, а получают перловку, пшено или серые свалявшиеся макароны в дополнение к тощей селёдке и кускам варёного сала в кисловатом томатном соусе. Сухой паёк в виде килек в томате и полбуханки на каждого, выданный перед последним марш-броском на полигон, показался тогда деликатесом.
Впрочем, не всё так плохо. Напялив за положенные сорок пять секунд форменные штаны-галифе и сапоги, мы строем, «с обнажённым торсом», по холодку, бежим по просёлочной дороге через шикарный сосновый лес и ждём, когда ротный не подаст сигнал в виде идиотского слова «Оправиться!» Тогда мы подбегаем к деревьям и выливаем на них содержимое наших мочевых пузырей, громко кряхтя от удовольствия. Правда, Байор говорит, что сосны от этого сохнут и умирают, но что мы можем поделать – физиология...
А потом нас гонят на зарядку, где под счёт «раз – два - ... – шестнадцать» мы выполняем так называемый типовой армейский комплекс. А затем идём умываться и одеваться. А затем на утреннюю поверку, где нам иногда зачитывают разные приказы, от которых давно уже никто не ждёт ничего хорошего... Потом наступает очередь завтрака, и к половине девятого все мы обязаны быть готовыми к приёму очередной дозы или дурацкой муштры, или тяжёлой ломовой работы, от которой у всех уже болят все конечности и спины.
Угадать логику военного – задача непростая, особенно, если ты раньше не сталкивался с типовыми армейскими шуточками. Например, перед строем Байор задаёт вопрос:
«Кто умеет играть на гитаре? Выйти из строя!»
Тут же находятся пять-шесть желающих поучаствовать, как они считают, в репетиции художественной самодеятельности. Но Байор резко ставит их на место:
«Вот ты старший! Марш на кухню разгружать машину с картошкой... По выполнении найдёшь меня, доложишь...»
У Байора постоянно дёргается плечо, говорит - тик от многолетнего общения с такими идиотами, как мы. Но нам кажется, что он дядька-то неплохой, только военный: в петлице танк, в мозгу устав, который он заставляет нас учить наизусть вместе с текстом присяги, которую нам предстоить принять в конце сборов.
«Вот выйдешь ты строевым шагом к знамени, возьмёшь в руки папку, а бумажки там нет. И что ты скажешь – принимать присягу не буду, текста нету???»
Тут как-то и возразить нечего, приходится молча соглашаться. Вообще в армии лучше со всем соглашаться, только молча, а делать или не делать – выбирать по обстоятельствам.
Почти случайно нам с Рязанцевым выпадает счастливый случай: Байор говорит, что требуются знатоки кино. Но нас на мякине уже не проведёшь – опять куда-нибудь загонит рыть чего-то или перетаскивать. Поэтому строй молчит, не покупаясь на приманку. Тогда он тупо тычет: вот вы двое, и мы, понурые, выходим из строя и ожидаем назначения.
Как ни странно, нас отправляют в распоряжение киномеханика, с которым надо съездить на базу сдать старые коробки с плёнкой и взять новые. Дело затягивается до самого обеда, кроме того, у нас появляется время для хорошего перекура, пока киномеханик ждёт очереди
