Солнце медленно поднималось к полудню. Во время максимальной людской занятости тоскливые мысли лезли в голову, заставляя искать встречи не с людьми, а с предметами, прожившими одну с ним жизнь. Ведь ничто так не изменяется, как изменяется человек, и поэтому он приходил сюда, когда не было дома хозяина, и на пороге встречал его не школьный товарищ, а старый пес Гранит.
Войдя во двор, он подумал, что каждый раз повторяется одно и то же. Пес гостеприимно ведет его в сад, останавливается возле столика, приглашает сесть на скамейку. Подобрав под себя хвост, приседает у ног и устремляет на бывшего своего хозяина долгий ожидающий взгляд. Кусочек колбасы он проглатывает мгновенно, клацнув два-три раза зубами, и снова смотрит в ожидании разговора.
– Ты все живешь? – на этот раз спросил он Гранита, словно давно ждал собачьей смерти. – А я вот, брат, того... надумал сегодня ночью одну мысль. Допустим, идет человек своей дорогой, идет и оставляет на ней чего захочет. И хорошее и плохое. Да не знает он, что к старости придется возвращаться по той же дороге назад, – он положил неуклюжую руку на темень пса, помолчал, продолжил мысль, – хорошо, если встретишь хорошее...
Гранит прилег, положив на передние лапы острую морду, поморгал, приготовившись слушать.
– Вот пришел посоветоваться с тобой. У тебя, брат, опыт. У тебя другой хозяин. Дом другой...
Гранит прерывисто вздохнул, глянул на него. И стало понятно – пес ответил «Да».
Тогда он сказал:
– Ты меня, конечно, извини. Но я хотел, как лучше. Как бы тебе это объяснить? – он поискал вокруг себя, поднял бумажку, в которую была завернута колбаса. – Вот! – обрадовался он. – Тебе здесь еще колбасу дают? Так, как и раньше?
Гранит насторожил уши, слегка округлив глаза, и снова ответил ему.
– И мне дают, – сказал он, пожевав губами, – а чего бы не давать, если заслужили, правда?
«Но мне было вкуснее, когда я жил у тебя», – коротко облизнувшись, словно поправил его Гранит.
– Еще бы! Я тогда занимал хорошее место, много денег получал. Хватало на всех, даже на внуков. Дочь одевал... во все импортное, да экспортное. С самых пеленок берег от забот-волнений.
«Это людей портит, особенно смалу, – пес глянул на голую бумажку, покосился недовольно, – они становятся жадными. Вот и она тоже. Никогда даже кусочка от своего вкусного большого куска мне не давала. Думал – так надо, так принято у людей».
– Да, – сказал он, – теперь я это и сам понял. С тех пор, как ты здесь... нас «снесли» и дали нам государственную...
«Знаю», – вскользь, словно заметил Гранит, медленно повернув голову в сторону.
– Помнишь, я приходил к тебе с внуком? Знакомил. Так вот, вначале я жил в маленькой комнате. Дочь с мужем располагалась в другой. Потом Димка родился. Стало тесновато. Ребенку нужна отдельная комната, детская. Я решил... перебрался на кухню. Мне там, в общем, неплохо. На ночь я ставлю раскладушку... Ты же знаешь, моей Ульяны уже нету. Вспомни, как она тебя любила, когда жили в своем доме!
«Да, время было! – зевнул Гранит, сладко вытягивая задние лапы. – Но мы отвлеклись. Ты же пришел посоветоваться. Что там у тебя, выкладывай!» – Гранит поднялся, опустил морду, обнюхал рядом новое место и завалился там на бок.
– Время, говоришь? – подхватил взволнованно. – Да возьми ты Сеньку-пьяницу. Который не раз колотил тебя по бокам за то, что лазил к нему в огород... Сколько знаю его – всю жизнь истязал семью свою попойками и мордобоем. Теперь он живет в тепле и уюте. Нашла его старшая дочь, Настасья, где-то в другом городе на задворках. Привезла домой. Вот ведь в чем фокус! И хочу я после этого тебя спросить: почему не я то был, а он? А? Молчи, не знаешь, – махнул он рукой на Гранита, на его равнодушный взгляд. – Э-э! Да что там говорить! Заболтался я, – сказал он, озабоченно посмотрев себе под ноги. – Пора возвращаться. Надо и на завтра что-то оставить, – сказал он, привстал, выравнивая спину.
Гранит предупредительно вскочил и пошел рядом спокойной походкой, как бывало в прежние годы, когда оба они были моложе.
– И еще я хотел тебя спросить вот о чем, – он нагнулся к собачьей будке, установленной возле крыльца под навесом, пощупал дощатую ее крышу – не протекает ли? Корявыми пальцами постучал по боку будки, прислушиваясь к звукам, идущими из теплого лаза. Минуту осматривал ее, словно арбуз выбирал на базаре:
– Как твой дом? Не холодно ли? – сказал, заглядывая во внутрь.
Гранит, воспользовавшись близостью лица своего бывшего хозяина, лизнул в дряблую щеку его, ревниво сунул морду в окно будки.
– Да, вижу. Сделано капитально. Парового отопления даже не нужно. Молодец твой хозяин. И у меня будет свой угол. На всем готовом буду, брат, жить. Ну, как бы тебе, подоходчивей, по-человечески объяснить? Словом, мои хозяева где-то там, – он поднял на уровне глаз сморщенную ладонь, – выхлопотали для меня путевку на постоянный курорт до конца моих дней. Ни тебе магазин. Ни тебе – плита с кастрюлями. Пришел, как барин, поел и иди себе гуляй, отдыхай. Как вот ты, например. А что, разве мы с тобой не заслужили? Старость, она знаешь какая? Она капризная, надоедливая. И главное – все правильно, пожил свое – не мешай детям. Они – твое продолжение, – произнес он, выставив палец и тыча им в нос Гранита.
– Теперь у тебя другой хозяин. Ведь трудно с непривычки-то было? И жизнь у тебя похуже, чем была раньше. Это я виноват. Считай – измена. А ты помалкиваешь. Значит, прощаешь меня. Ведь простил?
Он пошел к калитке и остановился. Гранит присел рядом, задрал голову, осклабясь, вывалил язык, часто задышал.
Коричневые глаза смотрели в самую душу и что-то хотели сказать. Он опередил пса, боясь услышать упрек:
– Но ты не обижайся. Ведь сам посуди – кто я был тогда? Хозяин. А теперь? Ну, скажи, как бы ты жил, если б остался у меня? – он открыл калитку, тяжело переставил ногу через уступ, и уже отходя от дома своего приятеля, сказал сам себе:
– Все же неприятная мысль мне ночью в голову пришла!..
От мучительной бессонницы голова не сразу просыпалась.
