– Кто такой Марвис? – бездумно спросил Косичка.
– А-ардал Марвис. Хозяин этого в-всего. Хозяин т-театра. Мы же в театре, ты помнишь?
– А-а, тот рыжий…
– Как мы будем в-выступать? – поинтересовалась Элла.
Липкуд мрачно молчал, слушая, как девочка меряет комнату шагами и как этот звук раздражающе не попадает в такт с тиканьем часов. Шторы пронизывал серый зимний свет. Под окнами слышалось цоканье лошадиных копыт и скрип колес. Булочник вопил и бранился на мальчишку-вора, утянувшего с прилавка пару кренделей. Крапал мелкий дождь.
– Все кончено, – выдохнул Косичка в лучших традициях трагедийного актера.
– Что к-кончено? – подхватила Элла.
– Как минимум, я… Теперь конец. Совсем конец. Всякое бывало, но это совсем конец.
Липкуд свесил ноги с кровати и обулся.
– Я попрошу Боллиндерри, чтобы он тебя отпустил.
– А я все равно н-не пойду никуда, – сказала Элла, упав на постель и обнимая подушки в отделанных кружевами наволочках.
– С ума сошла? – рассердился Липкуд. – Это спор на смерть!
– А мне с-самоубиваться все равно не надо, – пожала она плечами. – Это только т-тебе. А н-на улице я с голоду помру. Тут хоть кормят.
– Ах ты… привидение! – возмутился Косичка.
Он мечтал о большой сцене, болел ею, грезил ночами. И вот теперь она сама шла в руки, а Липкуда объял дикий ужас. Он знал, что будет смотреться жалко. Маленькому человеку нужны маленькие подмостки. На них не видно, что его почти нет. На них он существует. Но в кого превратится простой шут Косичка в Театре тысячи огней? В месте, где выступают лучшие труппы мира? Как он встанет на огромную сцену и заполнит ее одним собой? Невозможно.
Липкуд покосился на Эллу. И это его балаган! Захотелось смеяться от отчаяния. У Боллиндерри, наверное, сотня артистов. И не каких-нибудь, а самых лучших. Они попали в «Чудесатый театр», выпорхнув из богатых родительских особняков, где получали уроки пения и танцев от знаменитостей. Липкуд был малограмотен и никогда ни у кого не учился, а Элла знала только четыре песни, разученные в пансионе для порченых детей, где ее растили до тех пор, пока девочка не подросла. Потом ее в числе других воспитанников выгнали на улицы Намула, чтобы она побиралась у винных и гостевых домов. Главное ведь сохранить ребенку жизнь до тех пор, пока проклятие не отступит, а там пусть идет куда хочет. Родители платили за неугодных чад в течение десяти лет. Как только заканчивались деньги, пропадало и место под крышей пансиона.
Косичка представил, как поет песню и читает стихи, как сыплет неуклюжими фокусами и голыми шутками, и даже в воображении это выглядело до того ужасно, что он почти отчаялся и раздумывал, как будет валяться в ногах у Боллиндерри, прося пощады и восхваляя его от носков дорогих сапог до лысины на сморщенной голове. Зрелище было отвратительное.
– Давай д-думать, – сказала Элла после жадно съеденного завтрака, который, к счастью, принесли прямо в комнату. – К-каждый вечер в десять часов нам б-будут давать сцену для репетиции. Т-так велел Марвис. Это чтобы мы к ней п-привыкли и в обморок не упали, когда туда в-выйдем. А то будет п-позорно совсем.
– Ничего мы не будем делать, – раздраженно отмахнулся Липкуд, пряча голову под подушку. – Иди погуляй.
Элла огрела его шипастой розой по высунутой из-под одеяла пятке.
– Уй! Да чтоб тебя!
– Х-хватит валяться, надо думать, как выступать!
И Липкуд начал думать. Но больше не о выступлении, а о слезной мольбе для Боллиндерри. Вот уж где придется использовать все мастерство. Если умолять на сцене перед благодушными зрителями, всячески поливая себя грязью, сердечко сморщенного старикана может и дрогнуть в пользу Косички. Точнее, в пользу показушной доброты. Но что, если он не успокоится, пока не увидит самоубийство?
Вечером взлохмаченный Липкуд метался по комнате, колебля огонек свечи. Элла сидела возле нее на полу, как перед костром. Свет уличных фонарей попадал в капкан плотных штор, и комната была овеяна сумраком. В нем, как сказал Липкуд, должна была родиться грандиозная идея, потому что лучшие истории всегда вспоминаются в таинственной обстановке.
– Кажется, я придумал, – сказал он наконец.
– А п-почему такой мрачный тогда? – осторожно спросила Элла.
Потому что это будет мое последнее выступление, – горько хмыкнул Косичка. – Самую большую проблему я себе уже сделал, теперь мне на все плевать… Есть одна валаарская пьеса, которую можно поставить… Там, правда, три актера нужно, но слова говорят только двое. Как ты думаешь, нам одолжат музыканта? Ты очень похожа на героиню, даже краски белой для волос не надо.
– Н-но я з-заикаюсь! – всполошилась девочка. – Там п-придется петь? Если т-только петь, то я смогу, а если слова говорить…
– Заикайся себе на здоровье, – отмахнулся Липкуд. – Они там вообще вряд ли поймут историю, но мне хочется ее сыграть. Перед смертью-то… Не буду унижаться перед этим Боллиндерри. Я так решил.
И они начали репетиции, чем дальше, тем больше страшась нового года. Когда он все-таки наступил, Косичка уже не был самим собой. Он превратился в нервного, дерганого человека, выглядевшего, несмотря на маленький рост, гораздо старше своих двадцати лет.
– Вот прямо чувствую провал! – проскрежетал он, расплетая волосы. – Не может ничего хорошего случиться в день, когда я должен убрать все свои чудные ленты и ходить как лошадью облизанный!
Элла уговорила его сменить ради роли прическу и теперь терпеливо помогала распутать жесткие волосы.
– Ты не понимаешь! Это как имени лишиться! – не унимался Липкуд. – Я же Косичка! Меня все узнают по моим косичкам! С чего ты взяла, что у Эйнара не было косичек? Они мне юмора добавляют, а так точно люди испугаются и не поймут!
– С-страшнее лица у тебя все равно ничего нету, – сказала Элла, обрушивая на голову Липкуда ковш едва теплой воды. – Но мы его н-немножко припудрим.
И она взялась рьяно мылить вставшую на дыбы гриву Косички, потом битый час умасливала и расчесывала, пока не удалось стянуть шевелюру в гладкую косу почти аристократического вида. Элла потратила на нее столько сил, что казалось, стоит развязать ленту, и волосы тут же рассыплются по сторонам ворохом тонкой ржавой проволоки.
Когда все было готово, Липкуд, облаченный в красивый коричневый костюм, велел «сотрупнице» сидеть в комнате. В последние дни он называл ее только так. И не столько потому, что она из его труппы, сколько потому, что после провала и самоубийства Косички ей тоже вряд ли поздоровится.
Страдальцы трижды повторили роли и изнывали от тягостного ожидания. Косичка был категорически против того, чтобы спуститься в зал и на лучших местах, предложенных Боллиндерри, насладиться его потрясающим шоу. Элла негодовала, но Липкуд сидел чернее тучи и сжимал в руках ключ, которым запер дверь.
– Да как ты собираешься выступать после того, как это все увидишь? Да там!
