— Родственник? — насторожилась мадам Дюваль. — Откуда бы? Мадам Жанна умерла десять лет назад, она в обоих браках была бездетна. У Шаффхаузена нет ни братьев, ни сестер, ни другой родни — ты сам мне говорил, что большая часть семейства погибла в годы войны…
Удивленный ее волнением, Жан пожал плечами:
— Да какая, в сущности, разница, кто это такой? Раз он здесь, то, наверное, не без причины.
— Конечно не без причины! — Сесиль едва сдержалась, чтобы не добавить «идиот». — Как ты не понимаешь: нам сейчас совсем ни к чему лишние родственники… и неизвестные «студенты» — тоже!
Дюваль, святая простота, по-прежнему не понимал или не хотел понимать, куда клонит его добрая жёнушка, но одну дельную мысль все же высказал:
— Месье Бертье должен его знать, по крайней мере, если это родственник. Наш нотариус — человек дотошный.
— Хорошо, раз ты не в курсе, кто он, я спрошу у Бертье. — Сесиль раздраженно дернула плечом и еще раз бросила пристальный взгляд на высокого худощавого человека лет сорока- сорока пяти, одетого скучновато, но со вкусом, и с длинными — слишком длинными для мужчины в таком возрасте — волосами.
Время приближалось к двум пополудни, наступали самые жаркие часы дня, и гостям оставалось втайне радоваться смекалке организаторов похорон, устроивших поминальный обед — точнее, фуршет — не в городских апартаментах Шаффхаузена, а в клинике, которая представляла собой окруженную тенистым парком комфортабельную виллу.
Большая терраса, где расположились столики с напитками и закусками, утопала в цветах, плюще и густой тени от кипарисов и апельсиновых деревьев. С одной стороны открывался чудесный вид на цветники и парк, уступами спускавшийся к морю, с другой просматривалась широкая подъездная аллея, усыпанная терракотовым гравием и обсаженная по краям кустами можжевельника, жасмина и сирени.
Официанты начали разносить горячие закуски. Гратен из лангуста с креветками и тарталетки с крабовым муссом на время остановили разговоры и отвлекли всеобщее внимание от идиллического пейзажа и всего, что происходило за пределами террасы. Мало кто заметил серебристый автомобиль с опознавательным знаком такси, который завернул в ворота и медленно, точно в скорбном раздумье, пополз по аллее в сторону здания клиники.
«Такси из аэропорта Ниццы… Кто-то сильно запоздал и на похороны, и на поминальный обед… Хм, невежливо, кто бы это мог быть? Уж явно — не родственник…», — подумал Дюваль, с необъяснимым волнением наблюдая, как приближается машина. Казалось, он даже различает особенный шорох шин по гравию, хотя, с учетом расстояния, это было не более чем иллюзией.
Сесиль вдруг снова оказалась рядом, положила руку на локоть мужа и потянула его к себе:
— В чем дело, дорогой? Что ты уставился на клумбы патрона с таким видом, словно там марихуана выросла вместо роз? Пойдем… сейчас самое время составить компанию господину мэру. Как-никак, ты теперь глава клиники, и это тебя начнут приглашать на заседания городского совета.
Жан покосился на жену: разумеется, она была права, как всегда, и очень красива в этом своем платье, купленном в парижском бутике за сумму, равную их месячным расходам на питание… Но Дюваля вдруг обожгло острой неприязнью, давно забытой, спрятанной в глубины подсознания, и ни с того ни с сего вырвавшейся наружу, подобно злобному джинну, разбуженному неосторожной рукой Аладдина. Ему захотелось поспорить с Сесиль, резко одернуть, заметить ей, что не стоит спешить увенчивать себя чужой короной, когда их патрона едва предали земле, и завещание еще не вскрыто…
Тело, однако, выдало привычную реакцию покорности и послушания: Жан ссутулил плечи, опустил глаза и тихо проговорил:
— Да, хорошо… Ступай к ним, я сейчас приду. Дай мне минутку подышать.
— С тобой все в порядке? — забеспокоилась она. — Ты какой-то бледный… Тебе не нужен ингалятор?
— Ничего страшного. Должно быть, отложенная реакция на стресс. Я здесь спокойно подышу и приду в норму. Иди-иди, ты права, нельзя упускать шанс неформально представиться господину мэру.
— Ладно, так и быть, я подготовлю сцену к твоему выходу. — Сесиль снисходительно улыбнулась и слегка потрепала Жана по щеке, точно поощряла ребенка, впервые сумевшего не надуть в штаны. — Но если ты не появишься через пять минут и оставишь меня одну с этими важными господами… пеняй на себя!
Она шутливо погрозила ему пальцем и наконец-то ушла с террасы вглубь дома, а Жан с возрастающим волнением опять устремил взор на подъездную аллею. И сделал это как раз вовремя, чтобы успеть увидеть, как серебристый автомобиль завершает парковочный маневр.
Спустя минуту дверца отворилась, и пассажир вышел. Это был стройный темноволосый мужчина, в черных джинсах, серо-стальной свободной рубахе и черной кожаной куртке, накинутой на одно плечо. Его лицо, с белой кожей безо всякого следа загара, было наполовину скрыто солнечными очками, но Жан Дюваль не спутал бы Эрнеста Вернея ни с кем другим, даже если бы тот носил железную маску.
Семнадцать лет назад, весна 1969 года.
В личном архиве доктора Эмиля Шаффхаузена обнаружились некоторые вещи, не имевшие прямого отношения ни к частной переписке доктора, ни к профессиональной практике, но именно поэтому особенно тайные и ценные.
Одним из таких психических артефактов была тонкая пачка писем — свидетельство самого странного любовного романа, какой только доводилось наблюдать Шаффхаузену и в роли психиатра, и в куда более непривычном амплуа названного отца. Причем приемных сыновей у доктора оказалось сразу двое, и оба творили со своей жизнью Бог знает что.
Письма Дюваля — аккуратные листки, иногда на белой, иногда на голубой бумаге, исписанные аккуратным убористым почерком, в аккуратных конвертах, с аккуратно наклеенными, в точности по одной линии, марками. Но сами конверты надорваны как попало, иные испачканы краской — адресат, стремясь скорее добраться до содержимого, не слишком переживал за обрамление…
Из австрийско-швейцарской ссылки, куда Дюваль был отправлен непререкаемым распоряжением патрона, он посылал своему художнику по два, иногда по три письма в неделю, а как-то пришло сразу пять, по одному в день, с понедельника до пятницы. По старой школьной привычке, они были спрятаны Эрнестом в кровати, между матрасом и основанием, тщательно засунуты за железную скобу…
Но не зря Наполеон говорил, что личные письма — это сожженные письма. Позволившие себе забыть об этом правиле почти всегда раскаиваются.
Избранные места из переписки Эрнеста Вернея и Жана Дюваля.
«Вена, пансион «Домашний уют». (написано по-английски)
Здравствуйте, дорогой друг! Мне было приятно получить Вашу телеграмму. Добрался я благополучно и разместился с комфортом. Здесь есть все условия для отдыха и, самое главное, для работы. Встреча с профессором Г. назначена на завтра. По правде говоря, я очень волнуюсь: если моя стажировка у патрона завершится благополучно и без серьезных потрясений, мне вполне могут предложить должность тьютора на кафедре профессора Г. И практику в одной из лучших австрийских клиник.
Как Ваше самочувствие и настроение?
