— Не волнуйтесь так, доктор Дюваль, — спокойно и даже сочувственно сказал Эрнест.
Он прекрасно видел, что Жан побледнел, как мертвец, что его колотит с ног до головы, да еще и брюки оттопырились самым неприличным образом (вот уж конфуз так конфуз для непомерно стыдливого доктора, стяжавшего славу борца с гомосексуальным лобби), но сделал вид, что ничего особенного не происходит. Просто-напросто встретились двое людей, шапочно знакомых через третьи руки, и пытаются устранить возникшую неловкость.
— Телеграмма, которую я получил, была не от вас, а от некоего господина Бертрана Бертье. Насколько я понял, он местный нотариус… и, конечно, она у меня с собой.
Жан молчал, кусая губы, и продолжал дрожать, как овечий хвост. Эрнест ощутил вспышку раздражения — как в добрые старые времена, когда Дюваль, вместо того, чтобы с полуслова понять свою роль и включиться в происходящее здесь и сейчас, начинал играть и в игру «притворяюсь мертвым». Ему захотелось взять бывшего любовника и друга за плечи и как следует встряхнуть, но он помнил, чем чреваты такие внезапные прикосновения. И, судя по состоянию Жана, ситуация была не менее взрывоопасна, чем семнадцать лет назад, в кинотеатре на одной из живописных площадей Жуан-ле-Пен.
Раздражение усилилось, и Эрнест, наперекор собственному решению вести себя прилично, никого не провоцировать и не затевать никаких историй, сердито спросил:
— Где здесь туалет? Я хочу умыться, после поездки я покрыт пылью, как трубочист.
Он прекрасно помнил расположение всех комнат и служб на первом этаже клиники, да и все прочие помещения, коридоры, закоулки, включая часовню и оранжерею, помнил не хуже. Но ему хотелось позлить Жана, взбесить его, что угодно сделать, только бы стереть с умного приятного лица Дюваля это неподобающее выражение беспомощности, рабской покорности!
— Проводить вас?..
— Да!
Жан поднял голову и впервые посмотрел прямо в лицо Эрнесту. Глаза у доктора не выцвели, остались такими же яркими, как в юности — зелеными, как дягиль — и сейчас из них, из самой глубины, как будто брызнули солнечные лучи… В этом сигнале сердечного маяка нельзя было ошибиться. Против воли художник был тронут.
«О, Жан… неужели все еще так любишь меня, или это просто твои гормоны сошли с ума от моего одеколона?»
Они упустили время. К ним уже спешила со всех ног, едва не спотыкаясь на высоченных бархатных каблуках, гладко причесанная надменная дамочка -не иначе, супруга Дюваля, почуявшая опасность.
Эрнест понимающе усмехнулся:
«Ну конечно, погранохрана тут как тут. Ах, Жан, Жан, ты стал большим ученым и очень приличным с виду буржуазным дяденькой, но по сути все тот же застенчивый и зависимый мальчик, за которым должен кто-то присматривать… Но не тревожься, дружок, я не собираюсь подводить тебя под монастырь и компрометировать на глазах у жены. Может быть, потом….»
Едва эта дерзкая мысль, очень мало подходящая к похоронам, промелькнула в голове художника, пространство не преминуло напомнить ему, где он находится и зачем приехал. Как будто сам Шаффхаузен из-за плотной завесы посмертия строго погрозил пальцем…
Образ мелькнул, удивив своей реальностью, и… растаял, как туман.
Тут до слуха Эрнеста донесся странный писклявый голос, похожий на голос ребенка, в игре подражающего взрослому:
— Месье Верней? Наконец-то! Я уж решил было, что вы вовсе не приедете, и вас придется разыскивать по моим лондонским связям…
— Вы плохо меня знаете, месье Бертье, если хоть одну секунду думали, что я могу пропустить похороны доктора Шаффхаузена, — сказал Эрнест наугад, но по довольному всхрюку слышимого, но пока еще невидимого собеседника понял, что не ошибся в своем предположении.
Нотариус подошел к нему сзади справа и затаился где-то сбоку, как большая осторожная собака. Промычал приветствие и, требуя направленного внимания, подергал за рукав. Эрнест не сразу сообразил, что нужно посмотреть вниз, а посмотрев, едва не ахнул: из-под его руки выглядывало крохотное, фантастически уродливое существо, с длинным носом, кривой спиной и черными всклокоченным волосами, напоминающее горбатого эльфа.
Художнику сразу же вспомнились химеры и прочие обитатели нижнего астрала, посещавшие его после хорошей дозы морфия или под ЛСД, но сейчас он был трезв и чист от наркотиков, так что существование месье Бертье во плоти не вызывало сомнений.
Эрнеста мало что могло смутить, но встреча с карликом-горбуном на похоронах оказалась тем самым редким случаем:
— О, простите, я не сразу вас разглядел…
Нотариус осклабился, обнажив в чудовищной усмешке желтые и кривые зубы:
— Пустое, месье Верней, обычная история. Меня часто не замечают… поначалу, но документы на гербовой бумаге, которые я достаю из папки, сразу прибавляют мне росту. Вы это тотчас поймете, когда мы обсудим наше дельце, но пока — тсссссс! Молчание, молчание!
«Дорогой Шаффхаузен, я, конечно, знал, что вы оригинал, но чтобы настолько… Доверить исполнение посмертной воли настоящему цвергу (1) — это соригинальничали, так соригинальничали! А может, это один из ребусов, которые вы так любили при жизни, мой дорогой доктор, и коими нещадно истязали мой бедный творческий ум?»
У Эрнеста вдруг защипало в носу, как у мальчишки, впервые оставшегося без родителей в дортуаре (2) интерната. Он огромным усилием подавил поднявшееся к горлу рыдание -это было не проще, чем проглотить придорожный булыжник — и поспешил укрыться за ширмой ритуальной беседы:
— Месье и мадам Дюваль… примите мои соболезнования. И большую благодарность за возможность присутствовать здесь сегодня. Месье Бертье, само собой, я благодарен и вам тоже.
Взгляд Сесиль загнанной белкой метался между мужем, обратившимся в соляной столб, уродцем-нотариусом, ухмылявшимся с коварством Ричарда Третьего, и сногсшибательно красивым «цыганом». Который не мог быть никем иным, кроме как бывшим любовником Жана… и свалился ей на голову внезапно, как божья кара. Она не успела сгруппироваться и впервые в жизни чувствовала себя настолько растерянной, что не могла произнести ни слова.
К счастью, Бертье не впал в ступор и болтал за троих, посвящал запоздавшего гостя в программу траурных мероприятий и подкидывал нужные вопросы. Вымученно улыбаясь и внимательно слушая, Сесиль уяснила, что Эрнест Верней не планирует задерживаться ни в клинике (еще бы не хватало), ни в Жуан-ле-Пен (и на том спасибо), но остановится в Ницце, поскольку хочет провести несколько дней на Ривьере. Это было уже значительно хуже — теперь мадам Дюваль предстояло поломать голову, как удержать Жана на безопасном расстоянии от источника гнуснейшей заразы… несмотря на дьявольскую привлекательность этого источника.
Сесиль никогда прежде не видела Эрнеста, все его визиты в клинику словно бы нарочно приходились на период их с мужем отпуска или командировки. Бороться с ним за душу и тело Жана ей пришлось заочно, и она победила в той борьбе, не гнушаясь никакими средствами. Но теперь, когда художник стоял перед ней во плоти,
