Верней, однако, не считал себя обычным гостем — клиника «Сан-Вивиан» была частью его личной истории. Здесь до сих хранились фрагменты прошлой жизни художника, в виде росписи на стенах часовни, а где-то в саду, под розами, были похоронены осколки волшебного зеркала, едва не превратившие его сердце в кусок льда. Шаффхаузен сумел извлечь эти осколки, спас не только разум Эрнеста, но и его душу, помог ей вырасти и заново научиться любить. И теперь Эрнесту столь же мучительно, как в юности, когда он переживал свою первую утрату, хотелось знать — где же душа самого доктора? Куда отлетела, где бродит, видит ли хоть что-нибудь, слышит ли?.. Проявит ли себя, даст ли знак, видя, что непутевый приемный сын взялся за старое и готов впутаться в очередную авантюру, далекую от благопристойности, полную вакхического безумия?
Sic, как писал доктор на полях своих писем, когда хотел подчеркнуть важность сообщения. Виконту де Сен-Бриз следовало в самом деле спросить себя, во что он ввязывается, после того, как полтора года был чист от любых наркотиков, кроме кофе, и практически не пил. И уж точно не напивался в компании незнакомца, больше походившего на графа Дракулу, чем на еврейского доктора из мирной Швейцарии.
Эрнест честно размышлял об этом, пока они со спутником шли по длинной затененной галерее, снаружи густо увитой плющом, внутри же заставленной кадками с фикусами и олеандрами, вперемежку с небольшими мраморными копиями известных скульптур — как и двадцать лет назад, в полутьме их можно было принять за призраков.
Эти знакомые привидения сейчас не пугали и не тревожили. Тревожил Соломон, живой человек из плоти и крови; он молча следовал по пятам за художником, и порой подходил так близко, что Эрнест чувствовал на шее его дыхание… И, сам того не желая, инстинктивно и жадно втягивал запах — смесь табака, смолы, чистой рубашки и горячей кожи.
Соломон не мог знать наверняка, о чем думает живописно одетый, острый на язык и фантастически красивый парень, которому на вид нельзя было дать и тридцати, хотя в действительности он уже перешагнул за сорок. Это было не так уж важно, поскольку они договорились о главном: провести остаток дня вместе. Долгого и жаркого апрельского дня, полного горечи и яростной жажды, за которым придет колдующая ночь.
«Ночи, колдующей ночи синие сумерки пали…
В маленьких кузнях цыгане солнца и стрелы ковали…»
— Что? — резко остановившись, спросил Эрнест.
— Ничего, — Соломон выставил перед собой ладони, чтобы избежать столкновения, но жест немного запоздал. Эрнест проворно отпрянул, словно руки Соломона обожгли ему спину, обернулся, и взгляды мужчин скрестились, как два клинка — странно, что не зазвенели:
— Что вы сейчас сказали?
— Я молчал. — прозвучало почти кротко, но напряжения не разрядило, только усилило, того и гляди, полетят искры.
— Значит, подумали. О чем?
— Песню вспомнил.
— Для похорон или свадьбы?
— Для любви и смерти… мальчик. — Соломон придвинулся ближе, поднес руку к лицу Эрнеста, почти коснулся кончиками пальцев вспыхнувшей щеки — как будто хотел обвести контур, нежно, любовно. Так скульптор мог бы касаться только что законченной статуи…
Но Верней оказался не готов пить из чаши искушения такими большими глотками. Он опять отшатнулся, пробормотав что-то невнятное, не то извинение, не то проклятие, и почти побежал дальше по галерее, с горящим лицом, проклиная свою тонкокожесть и впечатлительность, с возрастом не ставшие меньше ни на микрон.
Вслед ему полетело:
— Обоюдная эрекция — не повод для паники, месье Верней. Это благой знак нашей солидарности в желаниях…
— Простите, месье, я не видел, куда направились те двое господ. — молоденький официант, нанятый на один день через агентство, сокрушенно опустил голову.
Учитывая важность церемонии — поминки важной шишки из медицинских кругов — недовольство заказчика нерасторопностью обслуги могло означать нечто худшее, чем потерю чаевых. А месье Дюваль был недоволен, ох, как недоволен, что Анри не знает ответа на его вопрос!
«Божечки, ну чем я виноват? Не охранник же я, просто напитки наливал да подавал… какая мне разница, кто куда пошел, с кем и за какой надобностью? Сами бы и смотрели за своими гостями!» — бурчал про себя официантик, пока пиджачно-галстучный важный доктор, не получив нужного ему ответа, придирчиво перечислял огрехи в его работе. Вслух он, конечно, возражать не смел, но напуганный тем, что вовсе останется без чаевых, попытался исправить свою оплошность:
— Мне… мне только послышалось, когда я подавал им шприцер (1)… они говорили что-то про знаменитые круассаны донны Джами. Один удивился, что она, дескать, еще жива, а второй предложил кофе выпить, ну они и ушли сразу из зала, а куда — я не смотрел.
Рассказ официанта звучал правдоподобно, и в желании Эрнеста нанести визит старой поварихе, чтобы помянуть патрона кофе с глотком виски не было ничего эксцентрического и подозрительного… Если не считать нарушения приличий: что ему стоило хотя бы для виду спросить дозволения у номинальных хозяев приема?
«В конце концов, он мог бы позвать в компанию и меня на правах давнего знакомого! Но нет, его самовлюбленному высочеству, принцу облаков, подобное и в голову не пришло!» — злился Жан. Но куда больше его задевало то, что Эрнест ушел с террасы не один, а с мужчиной, с другим мужчиной, с этим загадочным Кадошем! Тот называл себя другом и коллегой Шаффхаузена, однако был совершенно неизвестен Дювалю. Как такое возможно? Что они там делают вдали от всех?
«Да уж точно не кофе пьют!», — прозвучал в голове напряженный голос внутреннего параноика, и у Жана тотчас пропало дыхание и мучительно заныл желудок, как будто он со всего размаха получил кулаком в солнечное сплетение…
— Что с вами, месье? — встревожился официант. — Вам плохо?
— Нет, все в порядке. Дайте… воды.
Пока юноша торопливо наливал в бокал чистейшую минералку, Жан присел на ближайший стул и, полузакрыв глаза, стал делать дыхательные упражнения. Ему необходимо было привести себя в норму, пока Сесиль ничего не заметила и не вмешалась, в своей излюбленной бесцеремонной манере, под маской материнской заботы.
Двадцатью годами ранее
Кафетерий в клинике «Сан-Вивиан», расположенный в жилом крыле, предназначенный для медперсонала и нетяжелых либо выздоравливающих пациентов, был совсем маленьким. На пять столиков, с лёгкими плетеными стульями, с узкой стойкой, где помещались только чашки, подносы с выпечкой и добродушно урчащая кофемашина.
Жан отчаянно злился на себя, когда понял, что нарочно переменил время своего завтрака, чтобы оказываться у стойки одновременно с виконтом де Сен-Бризом. Эрнест редко приходил в общую столовую обедать с другими пациентами, ужинал всегда в своей палате в полном одиночестве, но
