— «На ты» мы можем перейти прямо сейчас, если желаешь, без твоего дьявольского зелья. Не уверен, что готов его пробовать.
— Тебе придется.
— Туше! (3) Откровеннее некуда.
Возникла пауза. Пока спутник обстоятельно и неспешно расплачивался за бутылки, Эрнест подошел ближе и облокотился на прилавок, делая вид, что полностью поглощен наблюдением за процессом передачи денег кассиру и отсчитыванием сдачи, а не разглядывает руки Соломона. Настоящие микеланджеловские руки, с широкой тяжелой ладонью, длинными точеными пальцами и тонким мускулистым запястьем. Они с равным успехом могли принадлежать пианисту, скульптору, хирургу и… профессиональному убийце.
Верней вообразил на миг, что Кадош — никакой не коллега и не друг Шаффхаузена, а просто-напросто удачно сбежавший пациент, присвоивший чужую личность, но эта мысль его не испугала, а развеселила. Сухое розе, кофеин с виски и одна-единственная таблетка эфедрина, принятая тайком, чтобы не заснуть, делали свое дело, постепенно взвинчивая нервную систему, и плавно вели к трамплину, с которого Эрнест собирался прыгнуть в сегодняшнюю ночь… под пристальным взглядом и при участии мэтра Кадоша.
…Ему послышалось, что дыхание Соломона на несколько мгновений стало тяжелее и чаще — но когда он обернулся проверить, на невозмутимом лице сына Израилева со швейцарским паспортом не дрогнул ни один мускул.
— Поехали.
— Ты купил все, что хотел?
— Почти. Еще нужен красный марокканский апельсин.
— А желтый кубинский тебе не подойдет?
— Нет. Никаких полумер.
Спутники вышли из машины на углу площади Гарибальди и улицы Бонапарта. В этом странном сочетании названий, как в зеркале, отразился парадокс французского Юга — бунтарский и либертарианский дух, перемешанный с приверженностью монархии, постепенно размытой в тусклые краски католического консерватизма…
Они завернули в ближайший мини-маркет за апельсинами, поскольку Соломон настаивал на своем желании смешать дикий коктейль. Не иначе, после его употребления можно было седлать метлу и отправляться прямиком на шабаш…
Однако, на их пути пока что возник небольшой пансион, хорошо знакомый Эрнесту по прошлым визитам в Ниццу. Здесь он и планировал бросить якорь на ближайшие несколько дней.
Апартаменты с собственной кухней, гостиной и видом на город — чего еще можно желать, когда с тобой в компании три бутылки крепкого алкоголя, корзинка с апельсинами и собутыльник с крепкой головой?
Соломон по-хозяйски расположился на кухне, предоставив художнику заниматься чем заблагорассудится, пока сам чистил тонкокорые исчерна-красные апельсины, сразу же наполнившие пространство возбуждающим горьковатым благоуханием, и колол питьевой лед, чтобы высыпать его в шейкер.
В кухне более чем хватало места для них двоих, но Эрнест, проходя мимо Соломона в сторону окна, слегка задел его бедром — и поймал телом ответный толчок, легкий, едва заметный, но достаточный, чтобы смутное желание приобрело законченность и форму.
— Жарко… — выдохнул Верней, рывком поднял жалюзи, распахнул кипенно-белые, недавно покрашенные рамы и зеленоватые ставни, и высунулся наружу по пояс.
Ницца обрушилась на него потоками теплого вечернего света, мягким говором оживленной пешеходной улицы, солёным дыханием моря и густой сладкой смесью цветочных ароматов — мимозы, гвоздики, померанца, лимонов, жасмина и роз. Глубоко дыша и любуясь праздником жизни, Эрнест не мог до конца поверить и осознать, что в трех десятках километров от этого круглогодичного рая находится кладбище со свежей могилой, где под тяжелой каменной плитой навек упокоился его названный отец.
В последние годы они редко переписывались и еще реже виделись, но ни расстояние, ни время, ни враждебно настроенные люди — а их хватало в окружении обоих — так и не смогли прервать особую духовную связь, возникшую между талантливым врачом и сложным пациентом, которые годы спустя стали настоящими друзьями, и еще чем-то большим… труднообъяснимым… неназываемым.
«Доктор, доктор, дорогой Шаффхаузен, ну как же вы так? Куда, зачем?..» — спазм сдавил горло, Эрнест закрыл глаза и наклонился вперед… но железные руки Соломона схватили его за пояс и втянули обратно в комнату:
— Не упади.
— И не собирался.
— Это была рискованная позиция.
— Можешь считать, что я тебе позировал…
Прошло несколько немыслимо долгих — и упоительно-пугающих — секунд, прежде чем один мужчина развернул другого лицом к себе, и они оказались совсем близко. Грудь касалась груди, бедра -бедер, а взгляды пожирали друг друга в хмельном восторге, хотя коктейль из трех видов водки еще не был даже пригублен.
Эрнест положил ладонь на шею Соломона и тут же почувствовал, как его обнимают крепче: точно кольца питона сжимались вокруг жертвы… Выплывшая из бессознательного змеиная ассоциация (вот бы порадовался Шаффхаузен) довершила физическую капитуляцию художника. Полностью вставший член уперся в застежку джинсов, и спасало только то, что с другой стороны баррикады наблюдалась столь же мощная эрекция.
Не сговариваясь, синхронно, как в танго, они начали расстегивать рубашки — каждый свою — но когда дошло до ремней, Эрнест вдруг схватил Соломона за запястье:
— Подожди! Я… так не могу…
— Неужели? — глаза, которые художник поначалу запомнил золотисто-стальными, но неожиданно оказавшиеся цвета благородного коньяка с примесью золота, опасно сузились.
— Только не говори, что мой нюх меня подвел, и ты предпочитаешь девок. Я тебе не поверю.
— Нет… нет… — Эрнест продолжал удерживать сильное запястье, но этот любовный захват нисколько не воспрепятствовал ладони Кадоша скользнуть между его бедер, чтобы уличить во лжи. — Ты не ошибся. Черт подери, ты не ошибся! Но я только что с похорон отца. Давай сперва напьемся!
— Заметь, я предлагал это с самого начала, — ухмылка и шутовской поклон были только маской, призванной скрыть дикое возбуждение Соломона и усилие воли, которое он сделал, чтобы обуздать себя на какое-то время. — Коктейль ждет тебя, мой принц, но не обессудь, если лед растаял. Ты слишком горяч.
«А ведь Шаффхаузен меня предупреждал… с Эрнестом Вернеем шутки плохи. С ним нужно или вообще не начинать, или идти до самого конца».
Холодный огонь со вкусом горьких яблок и пряного апельсина, с ароматом спелого винограда, медовых груш и тропических растений, льется в горло, и хмель забирает Эрнеста в свои тягучие объятия раньше, чем он успевает прикончить первый стакан.
Кадош сразу же наливает второй, следя, чтобы художник не жульничал, но и сам не отстает: они пьют наравне. Сперва в кухне, потом — в гостиной, устроившись на большом белом диване перед низким стеклянным столиком, где заботливые хозяева апартаментов приготовили для гостей «комплимент»: вазу с фруктами, конфеты и бутылку легкого вина.
Соломон и Эрнест допивают коктейль и переходят на чистый кальвадос, потом решают, что это скучно, и Кадош смешивает коктейль по новой. Пока он чистит апельсины, заталкивает яркие дольки в соковыжималку, колет лед, встряхивает шейкер, как заправский бармен, Эрнест развлекает его шоу-программой: голый до пояса, танцует фламенко, аккомпанируя себе на импровизированных кастаньетах, отбивает дроби босыми ногами и поет «канте хондо», как настоящий цыган из Андалузии.
— «Вошел, плясал и угодил Ироду и возлежавшим с ним…» (4) — цитирует по памяти Соломон и хрипло смеется, не
