Первое донесение о неподобающем поведении Ксавье настигло Райха еще в Риме, где он вместе с отцом Альбусом и несколькими другими викариями принимал участие в секретных переговорах с кардиналом Бенелли (5) о предоставлении Ордену статуса личной прелатуры.
Переговоры шли трудно, кардинал упрямился, и было ясно, что в папском совете у него немало приспешников, готовых по первому знаку ставить палки в колеса и всячески мешать братьям, борющимся за особые привилегии для Ордена.
Сообщение из Парижа расстроило и разозлило Густава, но несколько суток он был так плотно занят с утра до ночи, что не мог даже позвонить Ксавье. Оставалось лишь дополнительно молиться о вразумлении заблудшего, но, перебирая розарий (6) на сон грядущий, Райх не мог отделаться от мыслей о наказании… Наказании, которое непременно получит ученик и подопечный из его собственных рук, как только он вернется во Францию.
Второе донесение Райх получил в Женеве, куда заехал на обратном пути, чтобы пройти неврологическое обследование в клинике Витца (устроенное ему по протекции милой сестры Сесиль, и ею же оплаченное).
Подробности проступка, описанные информатором с истинно неофитским пылом, были настолько чудовищны и непристойны, что Густав просто не мог, не хотел поверить, что речь идет о Ксавье Дельмасе, о его чистом, послушном, дисциплинированном во всех смыслах мальчике…
Но факты — упрямая вещь, и факты были налицо: к письменному сообщению прилагались фотографии. Райх разглядывал их часами, поворачивал и так, и эдак, подносил вплотную к лицу, точно желал проглотить, но не мог стереть черно-белое изображение, запечатлевшее грех непослушания во всей его неприкрытой гнусности.
Еще труднее было вынести, что Ксавье на фотографиях улыбался… Улыбался, как деревенский дурачок, растеряв свою очаровательную серьезность маленького святого, улыбался во весь рот — и выглядел омерзительно счастливым.
Вечером Райх сообщил врачу, что вынужден прервать обследование до окончания всех необходимых процедур, поскольку дела срочно призывают его в Париж, и улетел ближайшим рейсом, не считаясь ни с какими издержками. В полдень субботы он уже открывал ключами дверь квартиры на улице Фобур Сент-Оноре. Именно сюда обычно приходил Ксавье на день бдения и жертв (7) — так они договорились еще с его отцом, покойным Бернаром Дельмасом, и не изменяли этой традиции почти пять лет. Юноше предстояло прийти и сегодня, Райх позвонил ему из аэропорта, напомнил о долге ученика, и Ксавье кротко ответил, что непременно будет.
В ожидании Райх расположился в гостиной, у незажженного камина, с книгой в руках. Это был сборник «Энциклики Святейшего Папы Римского о труде человеческой жизнедеятельности, нравственности и морали, с 1891 до 1970 года». Он неторопливо пролистывал страницы, но только скользил глазами по строчкам, не вникая в смысл прочитанного; перед его мысленным взором мелькали иные картины… скоро им предстояло стать явью, и Густав ничего не мог поделать с отчетливым гулом возбуждения в крови, сгустившейся в нижней части живота.
Стрелка часов прошла полный круг на белом циферблате и дрогнула, собираясь идти на следующий, когда в прихожей щелкнул замок, и входная дверь отворилась, пропуская гостя.
Райх насторожился, напрягся в кресле, как дикий зверь, учуявший из своего логова долгожданную добычу, но не двинулся с места, ни единым движением или словом не выдал своего присутствия.
— Дядя Густав? — неуверенно позвал Ксавье и сделал паузу, то ли прислушиваясь, то ли надеясь, что опередил наставника, и у него есть время на моральную и физическую подготовку к «серьезному разговору». — Дядя Густав, вы здесь? Можно мне пройти в комнату?
По принятым между ними правилам поведения, воспитанник не имел права заходить к наставнику без спросу и получения четкого дозволения приблизиться. Райх молчал, не желая облегчать Ксавье задачу: маленький негодяй за время его отсутствия нарушил Бог знает сколько правил, так пусть еще одно нарушение приплюсуется к общему дебету…
Ксавье кашлянул, потом чихнул — похоже, простудился во время своих бесстыжих прогулок, и это было явным знаком свыше, что Райх должен, обязан наказать его как можно скорее, чтобы уберечь от еще больших бед. Послышалось шуршание: юноша снимал обувь и верхнюю одежду, вынимал из принесенный сумки власяницу, облачался в нее прямо в прихожей, и Густав, хотя не мог видеть происходящее, чувствовал, определенно чувствовал, кожей и каждым нервом, какими медленными, неохотными — непослушными — были движения Ксавье.
Густав обратился лицом к огромному деревянному распятию (эту реликвию 15 века он когда-то привез из Гамбурга), но перекрестился не на фигуру Иисуса, а на портрет Отца, расположенный на особом столике, убранном и украшенном наподобие алтаря:
«Грядущий придет и не замедлит; праведный верою жив будет. Отец, укрепи мой дух, укроти плоть, дай силу моей руке свершить, что должно!»
Ксавье вошел в комнату и вздрогнул, увидев в кресле своего наставника: обычно дядя Густав, даже если был очень сердит, оповещал о своем присутствии, но на сей раз дело было плохо… Простым внушением в виде обычных пятнадцати ударов дисциплиной и назначением поста и молитвенной епитимьи он точно не отделается — Ксавье прочел это в глазах Райха, еще до того, как дядя поднялся, чтобы обменяться с ним положенным приветствием, еще до того, как увидел воспитательный арсенал, тщательно отобранный и аккуратно разложенный на журнальном столе: розги, кожаную плеть, вериги и (главный страх и ужас!) черный кожаный ремень, полагавшийся только за самые тяжелые проступки (8).
— Здравствуй, брат Ксавье, — проникновенно сказал брат Густав, пожирая взглядом мальчишескую фигуру, чью хрупкую стройность и свежесть не могла скрыть даже условная «власяница», груботканная саржевая рубаха. — Сегодня день субботний, день бдения и жертв. Готов ли ты к бдению? Готов ли принести жертву Господу твоему, открыть перед ним свое сердце, обнажить язвы твои, пороки твои, гнусности твои?
Ксавье стоял бледный как полотно, опустив голову, молитвенно прижав руки к груди, и умудрялся выглядеть еще более невинным, чем всегда… Рот Райха наполнился горькой слюной, когда он представил этого «мученика» в содомском вертепе, пьющим вино — вот этими самыми пухлыми губами, которые сейчас дрожат в ожидании законного воздаяния за ложь, невоздержанность и непослушание — и нагло созерцающим (вот этими самыми чистыми глазами, полными слез!) запрещенные предметы, развратные костюмы, похотливые танцы, ляжки и титьки шлюх, члены богомерзких педерастов, обтянутые балетными трико…
— Я… виновен, брат мой, я… — Ксавье поперхнулся, но кое-как подавил кашель, и продолжил сдавленным голосом: — Вел себя неподобающе для католика… Я раскаиваюсь и прошу у Господа прощения за мое легкомыслие. Я заслуживаю… наказания… и готов принять его душой и телом. Mea culpa… Confiteor!
Слова были правильными, смиренными, но чуткое ухо Райха
